Человек, который плакал от смеха

«Юмор — это грамматика», — постановила Шарлотта Вандермеер, королева обозревателей France Publique. Однако, если нет ничего другого, да и приемлемый ответ отсутствует, юмор превращается в указание, бардак становится новым порядком, а шутка — машиной, сминающей все на своем пути. «О нас злословят», но разве это обязательно? Все открыто именуют себя прогрессистами, начиная с Сабрины Рамы до Уильяма Морриса (и даже сама любезность Шарлотта Вандермеер). А между тем France Publique

— это бег к вирусному хэппенингу[129], клоуны мечтают стать заразными, как микробы. Педро Мика побрил голову в прямом эфире, Анжелина оголила грудь, обличая пуританство… Если приглашенный отказывается три минуты слушать убойные шутки о себе, Шарлотта и Уильям приглашают в студию статиста в парике, и он исполняет роль боксерской груши. Роль Марин Ле Пен, которая покинула студию 511, сыграл бородач, всем своим видом демонстрировавший недовольство, пока юмористы читали скетч о ее лживости, расизме и демагогии. Шутники похожи на бульдогов: вцепляются в сбежавшую жертву, осмеивая ее физические недостатки, не понимая, что идея подмены мишени превращает их в тех самых демагогов и своекорыстных искателей народной популярности, которых они стремятся разоблачать. Попытка победить Зло, выставляя напоказ превосходство Добра, оборачивается битвой двух популизмов: вульгарной неотесанности избалованной фашизоидной и коррумпированной «папиной» дочки и законоучения, презирающего благоразумных наемных госслужащих. Занимаешься реслингом в грязи — не надейся остаться чистеньким…

Я не способен предложить ничего нового — разве что самоубиться в прямом эфире. Может, рассказать о встрече с восставшими на Елисейских Полях под мелодию Джо Дассена? Ни один обозреватель до сих пор не решился сказать о них хоть слово. Омикрофоненные недовольные уже пятнадцать лет призывают к антикапиталистической революции, а теперь, когда она вышла на улицы страны, куксятся, как девицы из благородных семейств. Гораздо удобнее изображать левака в студии, чем поджигать машины и бросать бутылки с «коктейлем Молотова», рискуя потерять глаз или руку, в мотоциклетном шлеме и шарфе, прикрывающем нижнюю половину лица. Революция рычит, а мы ни черта в ней не понимаем. Считаем, что руководим бунтом, думаем, что бьем тревогу, воображаем себя насмешниками и вольнодумцами, а взбешенный плебс называет нас оторванной от жизни элитой. Мы мним себя благородными альтруистами, но не можем убедить в этом настоящих свирепых бунтарей, громящих шикарные тачки. Обидно, если ты каждую среду зубришь наизусть Charlie Hebdo,

а тебя называют олигархом. Все мы критиканствовали, анализировали, разбирали по косточкам систему, не замечая, что сами стали этой системой. France Publique перестала честно бороться за социальную справедливость, теперь она прокручивает несправедливость через насмешку, как через мясорубку. Это означает одно: левые стали смешны сами себе.

23:00

Юмор — машина для превращения несчастья в удовольствие, но несчастье мстит за себя.

Доминик Ногез

1

Я мысленно уединяюсь и отправляюсь на шестой этаж, в Улей. Это место напоминает сердце ядерного реактора. У двери студии 511 толпятся человек двадцать делателей официального общественного мнения. Я часто стою за стеклом аппаратной и наблюдаю за Герцогами и Герцогинями Слова, как за акулами в аквариуме. Они сидят у «открытых» микрофонов и говорят со страной. Я прячусь за спинами технической команды, стажеров, режиссера, звукооператоров, девушки, отвечающей за внешние репортажи, еще одной, отбирающей вопросы слушателей по телефону, третьей, брифингующей Натана в «ухо». Пар, поднимающийся над стаканчиками кофе, пришел на смену сигаретному дыму. Участникам раздают бутылочки воды, чтобы хриплые голоса и жуткий феномен «рта, пересохшего от страха», издающий омерзительное шмяканье, не терзали ничей слух. Улей — это еще и политические советники и продюсеры, обцеловывающие друг друга — чмок-чмок-чмок. Журналисты и пресс-секретари мягко шутят на тему вопросов, которые не следует задавать, но их все равно зададут — по заранее подготовленному списку. Ответы на них предоставит кабинет министров.

Никогда и нигде я не чувствовал, что нахожусь в средоточии власти — только в утреннем эфире France Publique. Но ветер меняется: у меня проблемы — перестал срабатывать пропуск (он размагничивается из-за того, что я слишком часто по ночам дроблю им «белые камешки» на мраморных досках умывальников в сортирах шикарных клубов и ресторанов), приходится раз в неделю барабанить в красную бронированную дверь на шестом этаже, чтобы кто-нибудь открыл мне в 08:45, за минуту до эфира.