Человек, который плакал от смеха

Обычно у клуба есть точное предназначение: играть в гольф или в теннис, размышлять о будущем Франции, ужинать с деловыми людьми, собирать на концерт любителей джаза… У моего клуба плана не было — разве что уничтожить все модные ночные клубы и накрыть город Париж горой экскрементов. Если не считать собрания дадаистов в «Кабаре Вольтер» (Цюрих), есть мало клубов, смысл существования которых так горделиво лишен смысла. Интерес пишущей и аудиовизуальной прессы к Caca’s Club усиливал абсурдность моего положения. Чем глупее я высказывался на публике, тем легче смешная сторона превращалась в художественный перформанс. Если в двадцать лет вашим главным достижением стало употребление бокала шампанского через ухо в ресторане Bains de minuit, значит, с этим низким миром что-то точно не в порядке. Мы хвастались своим абсурдизмом, и общество нас в этом поддерживало. Кроме нигилизма, мне нечего было продавать. Никто из «активистов» Caca’s не заработал ни сантима благодаря этой организации. Вход был бесплатным, деньги за еду и напитки шли в кассы заведений, которые пускали к себе мою банду гадких мальчишек: никогда ни одна праздничная ассоциация не была такой незаинтересованной и альтруистичной. Я этим гордился: все, кто управлял Caca’s,

теряли прибыль, клуб жил в постоянном дефиците — как Франция.

Годы спустя после кончины Caca’s Club я прочел роман Тома Вулфа «Я — Шарлотта Симмонс» и понял, что пережил. Книга повествует о порочной жизни студентов высших американских школ. Шарлотта Симмонс — милейшая инженюшка, синий чулок, девственница, поступает в Дюпон, университет, входящий в Лигу плюща[239], где ее ждет встреча с сексуальной одержимостью и алкоголизмом орды прыщавых юнцов. Никто не читает конспектов, все парни и девушки думают лишь о спиртном и костюмированных праздниках. А между тем все давно вышли из возраста несмышленышей, происходят из лучших семейств страны, все талантливы, короче, они — элита нации. К чему же стремится золотая молодежь? Упиться вусмерть и перетрахать все что движется. Вулф хотел разоблачить декадентское поведение избранной американской молодежи, описывая будущие CEO’s крупных предприятий в образе несносных гуляк в период жизни между окончанием лицея и первой производственной практикой у Lehman Brothers

[240]. Сегодня, рассматривая фотографии Caca’s, я вижу мой клуб как своего рода загул в жизни почти всех его членов. Это был ритуал приобщения. Прежде чем стать генеральными директорами, банкирами, дорогими адвокатами, рекламщиками или министрами, следовало пройти через запои и чужие постели, чтобы потом вернуться в строй, жениться на «девушке из хорошей семьи», нажить состояние и обзавестись наследниками. Система «единокровного рекрутирования» в высшие школы безусловно имела вредительский побочный эффект. Кошмарное натаскивание в Высшей коммерческой школе, Сьянс По, на математических факультетах превращало французскую элиту в стадо роботов, которым требовалось взорвать предохранитель, чтобы вновь обрести человеческий облик. Caca’s Club был для французской буржуазии тем же, чем Дюпон стал для Шарлотты Симмонс: оргией, канализировавшей и закреплявшей безумие привилегированных кругов. В широком смысле Caca’s Club,

каким его изображали юмористы, был рассадником распутства. Высшее парижское общество терпело его ради поддержания порядка в существующей системе. Из отпущенных человеку восьмидесяти лет (плюс-минус, как повезет) жизни капитализм позволяет будущим руководителям потратить с десяток на попойки между сдачей бакалавриатских экзаменов и допуском к рычагам управления. Потому-то большинство членов Caca’s Club искренне заявляют, что ничего не помнят, когда их о чем-нибудь спрашивают. И дело не в стыде и не в чувстве вины: амнезия — часть кодекса чести, совсем как на Венецианском карнавале: допустимы любые излишества, если маски не сброшены.

Я — выходец из буржуазной среды, сын 68-го года, я искренне верил, что ирония — форма бунта. Чтобы во всем разобраться, нужно понять, каково было жить двадцатилетним в 80-е годы. Моим родителям довелось в детстве узнать войну, потом «Славное тридцатилетие»[241], перестройку и американизацию Франции. После провалившихся утопий 70-х (бараны в Ларзаке, диски Grateful Dead[242]

, свободная любовь с неизбежными последствиями, ставший банальным развод) 80-е узнали рекламный бум, панк и синтетический стиль поп, ska[243] и маркетинг. Это было самое циничное и тем не менее самое фривольное десятилетие — наряду с годами между двумя войнами. Диско, new wave[244], кокаин и вторая половина 80-х стали последним «вздрогом» свободы: пение цикад перед муравьиной жизнью. Мне было двадцать, когда свершилось пришествие индустрии роскоши в качестве единственного горизонта Франции.