Человек, который видел сквозь лица

– Останься, Огюстен! Никто не посмеет сказать, что Пегар бросает в беде своих сотрудников. Меня не испугать скандалом.

Я оборачиваюсь, с трудом сдерживая смех. Чем грубее ловушки, которые я ему расставляю, тем легче он в них попадается.

– Пошли, малыш, пошли ко мне в кабинет, ты мне все расскажешь. И мы сделаем из этого шикарную статью. Это будет наш Золя! Наше «Я обвиняю!». Она такого шума наделает – ты обалдеешь! Внимание: наша полиция злоупотребляет своей властью! Внимание: наша полиция попала пальцем в небо! Внимание: наша полиция ведет следствие, исходя из своих предубеждений! Однако, действуя таким образом, полиция забыла о средствах массовой информации! Она забыла о Пегаре!

И он запирает за нами дверь своего кабинета.

Три часа спустя он уже состряпал статью, мерзкую, но грозную, – «Возвращение к драме Шарлеруа», – текст обо всем и ни о чем, который, однако, дает понять, что прессе известно куда больше, чем полиции; в общем, «сенсационный материал», который нужно перечитать не один раз, прежде чем уразумеешь, что все это мыльный пузырь.

Воспользовавшись перерывом, я звоню пресс-секретарю Эрика-Эмманюэля Шмитта, Жизель Жемайель. У нее теплый, прямо-таки солнечный голос; она подтверждает, что писатель предупредил ее, и предлагает два варианта встречи на выбор – уже сегодня или на следующей неделе. Я не колеблясь выбираю первый.

Садясь в автобус, я вдруг осознаю, что моя утренняя радость стала предвестием этой: скоро я встречусь с одним из моих любимых авторов, тех, кто пробудил во мне желание посвятить жизнь литературе!

В Германти я приезжаю раньше назначенного времени и, пока суд да дело, решаю зайти в бистро, предлагающее сэндвичи за полтора евро. Воздух прозрачен и свеж, настоящий бальзам для легких. Я распахиваю дверь бистро, дребезжит колокольчик, разговоры немедленно стихают, и люди за столиками дружно оборачиваются ко мне. Молодой жизнерадостный хозяин угадывает мое смущение и любезно усаживает к барной стойке, чтобы избавить от пристальных взглядов.

Мало-помалу разговоры возобновляются. Меня тоже вовлекают в общую беседу. Эти люди, преждевременно постаревшие, с красными обветренными лицами и заскорузлыми руками, всю жизнь занимаются или занимались тяжкими работами, в любой холод и в непогоду. В конце концов я признаюсь, что приехал брать интервью у писателя, живущего в их деревне.

– А, так это у месье Шмитта! – восклицает хозяин. – Он проходит мимо бистро, когда гуляет с собаками. И так вежливо здоровается, только никогда не заглядывает.

– Оно и понятно! – возражает один из клиентов. – Он живет совсем рядом. Чтобы пропустить рюмашку, ты ему не нужен.

– Между прочим, все, кто здесь сидит, живут тоже совсем рядом.

– Ну, значит, он-то, по крайней мере, у себя дома не скучает!

И все хохочут. Но за этой общей веселостью я чувствую скрытое уныние, сомнение в правильном выборе жизненного пути: тот факт, что человек не скучает у себя дома, кажется им достойным зависти, куда более важным, нежели писательские и прочие творческие способности.

Ровно в назначенное время я обхожу вокруг дома и вижу ворота в каменной стене. Нажимаю кнопку звонка, в ответ тут же поднимается собачий лай. В домофоне звучит сквозь потрескивание мрачный голос:

– Что вам угодно?

– Это Огюстен Тролье. У меня назначена встреча с господином Шмиттом.

Молчание. Я начинаю волноваться. Этот потрескивающий, довольно-таки неприветливый голос, похоже, принадлежит хозяину.

– Ладно.

Да, это точно он.

Тяжелые деревянные створки распахиваются; в проеме я вижу английский сад и в глубине – дом, от которого на меня мчится с лаем целая свора собак.

Эрик-Эмманюэль Шмитт кричит мне издали, с дальнего конца газона:

– Не бойтесь их, это сторожевые собаки, они не кусаются.

И в самом деле, псы замирают в паре метров от меня, лают до хрипоты, рычат, показывая клыки и мешая пройти в сад, но не нападают.

Шмитт направляется в мою сторону; кажется, будто он только что вышел из какого-то иного мира и не спешит попасть в реальный; его поступь подчинена собственному жизненному ритму, взгляд обращен внутрь, к собственным мыслям. Я ему помешал, и его раздражение передалось собакам; оно говорит о нелюдимом характере, выдает скрытый гнев, вызванный тем, что его оторвали от работы.

Подойдя ко мне, он приказывает собакам замолчать:

– Фу!

Но они все так же напряжены, неотрывно глядят на меня исподлобья и злобно, глухо рычат.

– Хватит! Молодцы!

Псы тут же расслабляются, подобно отпущенной пружине, и начинают носиться как бешеные по газону, выщипывая из него травинки. А лицо Шмитта, словно этот приказ подействовал и на него самого, озаряется улыбкой.

Он приглашает меня пройти за ним в дом – это сельский замок XVII века, простое, но красивое, элегантное строение со светлым голубовато-серым фасадом. В центре участка высится донжон, оставшийся от более раннего, феодального, средневекового замка; по пути Шмитт объясняет мне, что и крепостная стена была возведена в ту же эпоху.