Человек может

— Папа, покажи орден с Лениным, — попросил Петя.

Он каждый раз обращался к отцу с этой просьбой, когда видел, что Сулима открывает шкатулку.

— Хорошо, — согласился Петр Афанасьевич, — сейчас покажу.

Он бережно снял карту и достал потускневший, немного потертый орден старого образца, без ленты. Орден крепился на одежду винтом.

— Держи, Петро.

Укладывая обратно содержимое шкатулки, Петр Афанасьевич взял в руки изогнутую, плохо обкуренную трубочку. Он неприметно улыбнулся и снова положил ее на место.

Петр Афанасьевич курил папиросы. Но оседлую, спокойную жизнь он представлял обязательно с трубочкой, с колючими, непонятно устроенными кактусами в глазированных глиняных горшках, с душистой ночной фиалкой под окнами.

Специальность, которой в совершенстве владел Петр Афанасьевич, очень ценилась на строительстве. Во многих городах Советского Союза, на многих стройках знали и помнили Сулиму — в прошлом отважного верхолаза, а затем выдающегося мастера сложного и ответственного дела — монтажа мощных дизелей и газомоторов.

Естественно, что эксплуатационникам, хозяевам смонтированного Петром Афанасьевичем оборудования, очень хотелось бы оставить такого мастера у себя. Знаток механизма, собравший своими руками каждый винтик многотонной махины, был бы незаменимым человеком при ее эксплуатации и особенно при ремонте.

Петр Афанасьевич решительно говорил жене:

— Ну, жинко, тут мы остаемся…

— Наконец-то, — радовалась Клава. — А не будет, как в прошлый раз?

Петру Афанасьевичу, как лучшему мастеру, выделяли хорошую квартиру. Клава хлопотала о мебели, разыскивала семена цветов, из шкатулки извлекалась трубочка.

Так продолжалось месяц-другой, пока машины нуждались в дальнейшей наладке, в отработке режимов, пока новые машинисты еще не овладели как следует своим делом.

Эти месяц-два Петр Афанасьевич после работы вовремя возвращался домой, вечерами часто ходил с женой в кино, в театр.

Но вот наступало время, когда Клава замечала, что муж все чаще хмурится, вспоминает строительство; читая газету, удивленно вскидывает брови: «Ты подумай, какую стройку горьковчане завернули…» или: «Ты посмотри, Бушуев — начальником строительства… Помнишь его?..»

Мало этого, Клава с огорчением чувствовала, что не только мужу, но и ей как-то не по себе на тихом месте — она выросла на строительстве, привыкла к шумной, напряженной жизни наших строек.

А тут тишина, покой, муж ходит злой и сонный.

И не особенно удивлялась уже, когда Петр Афанасьевич получал из главка, или из треста, или от знакомого начальника строительства письмо с предложением возглавить бригаду монтажников на какой-нибудь новой, чрезвычайно интересной, по мнению мужа, стройке.

Конечно, получалось «как в прошлый раз». Трубочка укладывалась в шкатулку, а шкатулку Клава, тяжело вздыхая, опускала в большой, видавший виды чемодан.

На новом строительстве Клава безрадостно осматривала маленькую, неудобную комнату, где им предстояло жить, — новые дома только закладывались.

— И долго так будет? — ожесточалась Клава.

— А что нам, малярам? — отшучивался Петр Афанасьевич, обрадованный тем, что снова попал в родную стихию. — Детей-то у нас нет. Чего же жить как старикам — чай пить да на прогулки ходить? Вот будет ребенок — сразу остановимся и с места не стронемся.

Впоследствии Петр Афанасьевич перенес этот срок до того времени, когда Пете нужно будет в школу, в первый класс, и дал Клаве слово, что это — окончательно.

…— Нет, Клава, плохо мы играем, — сказал жене Петр Афанасьевич, укладывая на место облигации. — Ничего не выиграли. Близко есть — на два номера, а нашего нет.

— Жалко, — искренне огорчилась Клава.

Она слегка нахмурилась, словно к чему-то прислушиваясь. Петр Афанасьевич погрузился в газету. Петя вытащил из-под своей кроватки ящик с игрушками. Он уселся на коврике — настолько потертом, что в центре его проглядывали толстые нити основы, а по краям от ярких цветов остались лишь бледно-розовые пятна, — и принялся сооружать из кубиков компрессорный цех.

Внезапно Клава побледнела, закусив губу, привычным движением сложила вязанье, осторожно поднялась и подошла к кровати — снять со спинки грелку.

Петр Афанасьевич глянул на нее, встал и, морщась от боли, которая словно передалась ему, спросил:

— Опять печень?

— Да, — коротко выдохнула Клава.

— Что же ты… за грелку, — сказал он досадливо. — Я сам согрею и дам.

— Поменьше воды налей в чайник… Чтоб скоро…

— Знаю.

Когда он вернулся из кухни, Клава лежала на диване, неудобно опустив голову рядом с подушкой. Завернув грелку в полотенце и подавая ее Клаве, Петр Афанасьевич ворчливо начал:

— Когда ты, наконец, по-настоящему за лечение примешься? Говорим, говорим — и все без толку…

— Ты мне скажешь об этом в другой раз, — сверкнула Клава расширенными от боли зрачками.

Присев на край дивана, Петр Афанасьевич поправил подушку, достал из кармана платок и осторожно вытер Клаве лоб.

— Тише! — прикрикнул он на Петю, затарахтевшего игрушечным поездом. — Подойди сюда!

Петр Афанасьевич посадил малыша на колени и ласково погладил его по голове своей большой, сильной рукой.

Петя посмотрел на маму, утих.