Черчилль. Молодой титан

Во время выборов 1900-х годов он поддерживал кандидатуру Черчилля, используя свою популярность в промышленных районах, энергично помогая молодому политику заручиться голосами рабочих в городке Оулдем. К месту встречи они приехали вдвоем в открытом экипаже и были неприятно поражены собравшейся толпой противников войны с бурами. Их тотчас окружила плотная толпа демонстрантов, «освистывающих и выкрикивающих лозунги протеста». На Черчилля произвело большое впечатление то спокойствие Чемберлена (а ему было уже около шестидесяти), с каким он прокладывал себе дорогу ко входу в здание. Когда они заняли место на сцене, где их сторонники встретили шумными приветствиями, Чемберлен улыбнулся с чувством глубокого удовлетворения. Повернувшись к Черчиллю, он с гордостью проговорил: «В первый раз я появился здесь, чтобы продать им шурупы».

После того, как выборная кампания завершилась победой, Чемберлен пригласил молодого коллегу провести несколько дней в бирмингемском особняке Хайбери. Несмотря на то, что он всегда выдавал себя за поборника и лучшего друга рабочего люда, это не мешало Джо демонстрировать развитый с годами вкус и с удовольствием пускать пыль в глаза, демонстрируя владения отпрыску Бленхейма. «За ужином, находясь в самом радужном настроении, он выставил бутылку портвейна «34», — записал Уинстон. — Еще большее впечатление, чем его ликер шестидесятишестилетней выдержки, производили его двенадцать садовых теплиц, заполненных свежими орхидеями, и еще двенадцать с другими, менее экзотическими цветами. Двадцать пять работников ухаживали за растениями, благодаря чему у Чемберлена всегда был свежий цветок, который он втыкал в петличку лацкана. Эта привычка сделалась его отличительным знаком, как и его извечный монокль, представлявший собой, по описанию одного из журналистов, «круглое стеклышко в золотой оправе, тонкой как свадебное кольцо прабабушки».

Во время парламентских споров Чемберлен эффектно использовал монокль: он начинал с холодным вниманием рассматривать сквозь него противника с видом ученого, глядящего в микроскоп, или же начинал протирать стеклышко платком, выдерживая драматическую паузу, пока все, затаив дыхание, ждали завершения фразы. «Если его вдруг перебивали, — вспоминал кто-то, — он очень медленно и аккуратно вставлял монокль, вытягивался вперед, выставив указательный палец в сторону оппонента, мягким тоном срезал его едкой остротой, а затем резко возвращался на свое место». Даже откинувшись на обтянутую зеленой кожей скамью, он все еще продолжал взирать на противника грозным взором сквозь округлое стекло и поглаживал, вложенную в петличку орхидею величиной с добрый кулак. Всегда безукоризненно одетый — в отличие от многих мужчин его поколения, — он к тому же всегда бывал гладко выбрит.

Но ни орхидея, ни монокль и дорогой портвейн в подвалах еще не были достаточным поводом, чтобы дать забыть лорду Солсбери и Артуру Бальфуру о том, что Джо родился в семье фабриканта средней руки, и что своей удачной карьерой он обязан шурупам. Его полезно было иметь как политического союзника и способного министра, но ни сам Сесил, ни кто-либо другой из окружения его и Бальфура, никогда бы не приняли Джо как равного.

В своей излюбленной снисходительной манере Бальфур писал другу: «Джо, хотя мы все и любим его, все-таки не соединился с нами, не образовал прочной химической связи с нами. Почему? Не могу дать ответа, однако так оно и есть». Другие аристократы были менее сдержанны в выражениях своей отстраненности. «Все промахи Чемберлена вызваны его происхождением, — заметил влиятельный придворный лорд Эшер. — Несмотря на весь свой ум, он так и не научился самообладанию, которое усваивает каждый, кто закончил хорошую школу или университет. Я имею в виду всякого, кто был бы наделен такими колоссальными способностями, как он».

Черчилль не разделял этих снобистских взглядов. Его восхищали неукротимый дух и энергия Чемберлена. И хотя лорд Бальфур вел собрания членов парламента, на самом деле «погоду делал Джо». Он был человеком, которого знали массы. Сложность заключалась в том, по словам одного политика, что Чемберлен — это барометр, всегда показывающий шторм и бурю. Как и Черчилль, он был порывистым и полным амбиций. Свою политическую карьеру он начал в радикальном крыле либеральной партии, и королева Виктория как-то обратилась к Гладстону с просьбой оказать влияние и хоть немного придерживать «необузданного коллегу». Теперь, когда он перешел в ряды консерваторов, они беспокоились, как бы он опять не взялся за старое.