Черемош (сборник)

Сразу после выпивки разговор завял. Каждый был усердно занят личной рыбой, сопел, чавкал, обсасывал кости, млел от истомы и вкуса, а на столе вырастала кипа обглоданных добела хребтов.

Второй заход пошел чуть легче – конечно, не так чтоб вовсе без ужимок, задыха и кудрявых слов – этого хватало, но легче. И Верка пила исправно – умела! Даже Ваньця никогда не видел ее на пределе, может, в ту пору у самого туман вместо видимости, а может, вправду нет предела бабьей силе.

Ткачук от второй порции временно отказался, ладонью прикрыл: у него уже шумело в голове. А Яша совсем стопку не трогал по причине язвы и шоферских прав, зато проворно уминал рыбу, облизывался и выпытывал, где такая роскошь водится. Знать бы место – шоферить бы бросил! На что у Ваньци один ответ: в воде водится! Другого жилья нет. Рыба – она беспаспортный гражданин, вроде колхозника, только и разница, что не на приколе, вольно ходит, ищет, где глыбже…

Ткачук знал, что Ваньця утаивает хлебное местечко не по жадности, а как справный рыбак, от сглаза. Рыба чует, когда хвастаешь. Ей потрафить – почтенье надо.

Начальник вдруг поперхнулся, думали – кость, оказалось – ему смешинка щекочет горло, вспомнил что-то, захохотал, показывая пальцем на горище:

– Помешал…

Глядя на него, все заулыбались.

– Дошло… – уточнил Яша.

А начальник в смехе корчился, розовый нос сиял, как надраенный.

Веселело застолье, шутковало. И не приметили, что на пороге появился новый зашелец. У косяка манерно ждал.

– А, Юрко! Заходь!

– Два часа стою, на вас любуюсь.

– Молодец, мне бы такой стояк.

Потеснились, как могли. Ваньця наполнил граненые стопки, штрафную – всклянь, для дружка. Юрко оттопыривал нижнюю губу – верный признак, что сегодня уже угощался, – но даже его пронял самогонный градус, так отчаянно затряс головой.

Запалили цигарки в свое удовольствие, и от горилки да сытости наладился за столом обычный разговор: о чем базикали, не запомнить – так, пустяшное крошево, обломыши новостей и пересудов, без всякого значения. К примеру, что Петруня разбогател: жинка опять девку принесла. На работе он слабак, лом едва держит, а детей клепает, как племенной.

– Петруня, за здоровье твоих пердунчиков!

– Дякую![71] Моя хвороба в грудях, а не в жиле. В диспансере говорят: туберкулез теперь редкость, а у меня есть.

– Повезло тебе, Петруня!

– Народ пошел – мелкота, такого калибра, как вуйко Тодор, уже не делают, опара жидкая…

…И так далее, в таком примерно виде до конца второй бутылки катился по скобленому столу клубок беседы: и что химия рыбу изведет, пропала рыба, слезами плачет, и что деньги в космос пуляют, а штанов нет, и что все герои, а прежние заслуги – ни в грош… Каждый втолковывал соседу про памятные обиды, про сны, про удачливых воров – все то, что самочинно соскальзывает с разгоряченного языка.

– Ша! Сказать хочу! – подал голос Юрко.

Наступило внимание. Подняв линялые глаза поверх голов, Юрко прокашлялся и внятно заговорил, что есть которые его за дурака думают, так он не советует и хочет при всей честной компании заявить, что руки и ноги порубает, кто навострится Марусе помочь, будь самый либший друг, – считай себя калекой. Юрко не имеет натуру в чужой раздор встревать и другим не позволит. Уходишь, сука, бери шмутки – и отваливай на все четыре, я тебя не гоню, но чтоб никто не помог, руки и ноги – топором! – и показал ребром ладони по краю стола, как рубить будет.

– Мы законы знаем. Пуганые. В тюрьме тоже люди живут, а кто инвалидом станет, для того – собес. Правильно говорю, начальник?

Верка не выдержала:

– Юрко, твои-то пятеро не в огороде взяты! Чего ерепенишься? Их что – колхоз делал?..

Он отмахнулся, как от мухи, перелез через лавку и пошлепал из хаты. Его звали, но Юрко вышел в солнечный свет, и на открытую дверь опрокинулась тень в кепке. Затем тень сползла на глиняный пол и вытекла за порог, а гладкий брус порога опять заблестел позолотой.

Ласково матюкаясь, Ваньця выбрался вслед за дружком.

За столом стало просторно, сразу ожил словесный шум, кишмя сплелись вопросы и догадки, вай-ле, не всякий будний день обещают руки-ноги оттяпать, допекло, значит. Густо дымили цигарки.

Верка, понятно, злилась:

– Уймитесь, куряки! Дитя мне зачадите!

Вскоре вернулся Ваньця – один однако.

– Утих, баламут… – сказал он и разлил остаток по стопкам тех, кому здоровье позволяет.

– Будем трогаться, Яша? – спросил начальник, высосав последние капли.

– Угу… Ваньця, дай брехалку! – Получив газету, Яша вытер лощенные жиром пальцы и губы. – Вы покалякайте полчаса, ладно? Я мигом… Вуйко Тодор, выйдем.

У плетня, в траве сидел Юрко, ноги раскинул, голова в редких кудряшках прилипла к груди, а неизменная кепка свалилась наземь, потемнелым донышком кверху, будто для хозяина старается, на манер «подайте, милосердные…»

Ткачук не стал допытываться, куда едут. Если Яша зовет – бегом идти надо. Спасибо, что зовет. Должно быть, покупатель есть на камень, жаль, рукавицы не захватил, края у камня резучие. А может, песок грузить или шутер…