Черно-белый танец

– Мне написала о ее смерти ее подруга. Такая же старушка, как она. И о похоронах написала. Все прошло нормально. И место на кладбище у Татьяны Дмитриевны хорошее. Рядом с дедом, Николаем Арсеньевичем. Море оттуда видно во все стороны. Они ведь оба любили море…

Арсений как автомат продолжал есть. Он не чувствовал вкуса пищи. И не чувствовал даже горечи утраты. Кажется, годы, проведенные в лагере, отбили в нем способность испытывать обычные человеческие чувства: горе, сострадание, жалость. Остались только грубые инстинкты: голод, жажда, страх.

– Мне очень жаль, Сеня, – сказала Настя.

На щеках Арсения заходили желваки. Он доел борщ, отставил тарелку, произнес:

– Значит, все старики умерли. И твои, и мои.

Нет, он никак не мог осознать всю тяжесть утраты.

Арсений глухо добавил:

– И я, наверное, виноват в их смерти. В смерти их всех. – Голос звучал бесстрастно. – Но видит бог, я этого не хотел.

Она навалила ему в тарелку жареного мяса с картошкой – это блюдо он любил больше всего. Она как чувствовала, что он вернется именно сегодня.

Придвинула ему тарелку. Опять села напротив, подперла лицо рукой: ни дать ни взять любящая жена, встречающая мужа после работы. Женщина, которой – как всякой любящей женщине – нравится смотреть, как ее мужчина ест. Только… Только она была не жена ему.

– Я знаю, что ты не виноват, – проговорила Настя. – Я всегда знала, что ты ни в чем не виноват. Я в этом ни секунды не сомневалась. А теперь в этом не сомневается никто.

– Что ж, – безучастно произнес Арсений. – Я хотел поскорей повидаться с бабушкой. А придется ехать на могилу…

– Боюсь, – сказала Настя, – у тебя еще есть проблемы. Там, в Южнороссийске. Мне соседка Татьяны Дмитриевны написала. Вроде бы квартиру твоих бабули и дедули отобрали. В пользу государства. Ведь ты там не прописан. И никто теперь не прописан.

– А где я был прописан? – Арсений наморщил лоб, мучительно вспоминая. Он многое забыл о вольной жизни. И о такой бюрократической тонкости, как прописка, – тоже.

– Ты был временно прописан в Москве, в общежитии. Только тебя и оттуда, естественно, выписали.

– Где же мне жить? – растерянно, словно ребенок, спросил Арсений.

– Здесь, в Москве, – решительно проговорила Настя. Кажется, она все продумала о его дальнейшей жизни. – Я помогу тебе снять квартиру. Будем пробовать восстановиться в университете. Пойдешь работать.

– Почему меня выпустили? – вдруг спросил он. Он доел все до крошки. Облизал вилку. Надо же, он ел вилкой! Больше трех лет он обходился алюминиевыми ложками.

Настя дернула плечом:

– Тебя выпустили за отсутствием состава преступления. В связи с вновь открывшимися обстоятельствами. Дело об убийстве моих стариков возобновлено, отправлено на доследование.

– А какие новые обстоятельства открылись?

– А ты не догадываешься? – пристально посмотрела она на него.

Арсений уткнулся в тарелку, глухо ответил:

– Нет.

– Расскажи мне, что ты делал в тот день, одиннадцатого марта, когда убили деда и бабку. Пожалуйста, расскажи.

Тон ее был строгим, чужим. Арсений посмотрел на нее через стол. Напротив него сидела почти незнакомая и совсем не такая уж любимая женщина.

Совсем не та, что являлась ему во сне в лагере. Не та, о которой он думал и которую вспоминал позавчера на заснеженной улице Соликамска, когда из чьей-то форточки разносилась странная песня.

«Все, что она делает, – акт милосердия, – подумал Арсений. – Жалеет арестантика. Вполне в духе российских традиций… Она давно уже не моя любимая. Она – мужняя жена. Чужая жена. И мне нужно исчезнуть из ее жизни. Чем скорей, тем лучше. Чтобы не мешать ей жить. К тому же я терпеть не могу, когда меня жалеют… А сын… Ну что ж. Сыном, как говорится, больше – сыном меньше… Будут, бог даст, у меня и другие дети. А этот… Пусть он остается их сыном. Ее и Эжена».

– Хорошо, – он пожал плечами. – Слушай. Тем более что об этом уже всем известно. Я уже многим рассказывал. Ко мне в колонию полгода назад следователь из Москвы приезжал. Говорил, что она

все рассказала… Вот как все тогда было…

…В тот день, одиннадцатого марта тысяча девятьсот восемьдесят пятого, когда Арсений около часа дня вышел из редакции, ему неожиданно встретилась она. Милена. Старинная подружка Насти – Милена Стрижова. Милка.

Она всегда нравилась ему. Нравилась как женщина. Попросту говоря, он хотел ее.

Прозвучало несколько ничего не значащих фраз. «Как дела? Как ты? Как жизнь?» – однако она и в этот раз, как всегда, бросала на него такие горячие, призывные взгляды, что Арсений почувствовал, как в нем помимо воли нарастает желание.

– Что собираешься сейчас делать? – спросил он – кажется, не без умысла.

– Не знаю, – пожала она плечами. – С работы меня отпустили. Думала в ГУМ зайти. Может, там чего-нибудь выбросили.

– И у меня «окно», – усмехнулся он. – Я сегодня дежурю по номеру, а в типографию еще ехать рано.

– Тогда, – вдруг твердо сказала она, – пойдем ко мне, – и взяла его под руку.