Черные крылья Ктулху — 2

«Мое тело умерло в тысяча девятьсот тридцать седьмом, но у блуждающей энергии всегда обнаруживается та или иная форма. Если она не принимает форму волн или потоков электронов, то сама становится материей. Отсутствие материи или любой другой обнаружимой энергоформы свидетельствует не о присутствии духа, а об отсутствии чего бы то ни было».

Зрители легко проглотили мое объяснение, а кто-то даже коротко поаплодировал.

Чем быстрее мы отвечали, тем быстрее нам задавали новые вопросы: все собравшиеся в этом зале негласно условились попробовать выяснить до конца, на что способен Лавкрафт. Я едва успевал воспринимать поступающие вопросы, но, так как выбор из предлагаемых на дисплее вариантов был весьма очевиден, на многие вопросы я заканчивал отвечать еще до того, как полностью понимал, о чем именно шла речь.

Наконец египтологиня дошла до вопроса, который, я уверен, многие из присутствующих страстно мечтали задать, но из-за соображений вежливости или по стеснению сами озвучить не решались.

«Многие называли вас расистом, — сказала она. — Вы разделяете их мнение?»

Я постарался выбрать самый дипломатичный ответ из тех, что мне предложил Лавкрафт: «Расовые предрассудки есть дар природы, предназначенный для сохранения в чистоте различных ветвей человечества, которые развили эпохи». На тот момент эти слова даже прозвучали довольно резонно, однако у Лавкрафта еще было что сказать, и у меня не оставалось выбора, кроме как продолжить: «Проблема расы и культуры далеко не так проста, как она воспринимается нацистами и обслуживающими всякую шваль эгалитарными колумнистами жидо-йоркских газет».

В зале воцарилась тишина, нарушаемая лишь постукиванием пальцев по экранам мобильных устройств и поскрипыванием кресел, в которых заелозили отдельные зрители. Египтологиня не отступала: «То есть вы не одобряете всего того, что было достигнуто движением за гражданские права со времени вашей смерти?»

Информационный массив по Лавкрафту не включал никаких исторических данных о событиях, произошедших после его смерти, кроме отдельных фактов, имеющих отношение к оживившей его технологии. Ни один из вариантов мне не нравился, поэтому я выбрал тот, в котором не упоминались «ниггеры» или «крысомордые евреи», отдав предпочтение ответу невежественному, но обманчиво вдумчивому.

«Самая большая загвоздка в негритянском вопросе — это то, что в действительности он представляет собой двоякую проблему. Черные на самом деле значительно уступают белым. В этом у современных, сдержанных на эмоции биологов нет никакого сомнения… Но фактом является и то, что эта проблема была бы очень серьезной и очень реальной, даже если бы негр был равен белому человеку».

Я ожидал, что доктор Мейсон скажет что-нибудь или, может, попробует перевести разговор в другое русло, но он предпочел не вмешиваться. Египтологиня задала еще один вопрос, на этот раз о евреях. Кто-то поинтересовался моим отношением к межрасовым бракам, следующего занимало мое мнение о жителях Нью-Йорка. Ответы, хоть и приводили меня в ужас, рождались легко и быстро. Зрители были в курсе воззрений Лавкрафта и, конечно, понимали, на какие вопросы смогут получить наиболее шокирующие ответы. Чем безуспешнее были их попытки подловить меня, чем возмутительнее становились расистские высказывания, на которые они провоцировали Лавкрафта, тем заметнее росло их воодушевление.

Один молодой человек во всем черном, явно надеясь добавить беседе еще остроты, поинтересовался, кто хуже: черные или евреи. Полагаю, он наперед знал, как ответит Лавкрафт, который действительно предложил мне только один вариант, и я послушно его озвучил:

«Борьба с неграми носит полностью биологический характер, а с евреями большей частью духовный; но принцип и там и там одинаков».

Организатор кинофестиваля воспользовался возникшей паузой, чтобы объявить о завершении встречи, судя по моим часам на девять минут раньше, чем было оговорено. Понятно, что он не был в восторге от подобного рода разговоров в рамках своего фестиваля, пусть и посвященного фильмам ужасов, но он все равно повел себя чересчур грубо. Организатор поблагодарил доктора Мейсона, который, в свою очередь, поблагодарил зрителей, и те в ответ вежливо поаплодировали. Моя связь с залом прервалась, и я обмяк в кресле, с трудом переводя дух, весь взмокший от пота. Столь неожиданное отклонение от расписания показалось мне крайне нелюбезным, и я подивился тому, что люди перестали придерживаться даже самых простых правил приличий.

— Как на произошедшее отреагировал доктор Мейсон?

— Не было человека счастливей. Он казался довольным, хотя по нему, конечно, трудно сказать наверняка. Главным для него было то, что ответы Лавкрафта были правильными, пусть и неоднозначными. Он вернулся в лабораторию полный сил, и мы сразу же приступили к делу — внедрению новых функций и доработок.

— А вы что думали?