Черные листья

— Что — шахтер? По-твоему, подурачиться парню нельзя? Ты, мил человек, поработай, как этот парень, тогда говори. Понял? Он со своей бригадой по тысяче тонн угля в сутки на-гора́ выдает — это что, не шахтер? — И Степану. — Иди. И чтоб я подобного маскараду больше не видал…

С парнями — куда ни шло, они все перетерпят, а с девицами Никитичу приходилось потруднее. Тут деликатность нужна, тонкость. Встречает Никитич девушку — дочку шахтера, друга своего давнего или просто знакомого. С пеленок он еще знал ее, эту Катюшу, не раз на ее день рождения с отцом Катюши «по черепушечке» пропускали, не раз Никитич ей кулечки с конфетами приносил. Идет Катюша под ручку с шикарным кавалером — красавец парень, ничего не скажешь, такой любой Катюше одним своим видом голову вскружит. «Молодец, Катюша, — думает Никитич, — цену себе знает, не какого-то уродца приручила, а настоящего, видного… Стоп, стоп, стоп — это же Митька Гаранин, тот, что уже дважды под судом был: один раз за воровство, другой — за драку с поножовщиной. Оба раза сумел выкрутиться, подлец, заставил других вину на себя взять. От него же, рассказывали Никитичу люди, Дашка Любимцева мальчонку прижила — так и воспитывает его одна, Митька наотрез от отцовства отказался… Да, «приручила» Катюша кавалера, ему бы за решеткой сидеть положено, а не под ручку честную девушку водить!»

— Катюша, подойди-ка на секунду, словом обмолвиться надо.

Митька, зная нрав Никитича и чуя неладное, говорит:

— Утречком с Катюшей побеседуете, уважаемый папаша, а в данный момент мы на танцы спешим. Извиняйте.

Но Катюша все же подходит.

— А ты, танцор, — советует Никитич Митьке, — прогуляйся пока, свежим воздухом подыши…

— Беда какая-нибудь, Никитич? — участливо спрашивает девушка. — Какой-то вы озабоченный, угрюмый…

— Беда, Катюшка… Ты Гаранина давно знаешь?

— Давно, Никитич. Месяца два уже, как знакомы.

— Порядочно. Небось, досконально человека изучила, а? И в душу ему успела заглянуть, так, Катюшка?

— Успела, — улыбается девушка. — Добрый он, порядочный… И любит меня…

— Дашку Любимцеву он тоже любил, — будто случайно роняет Никитич. — Не пойму, правда, чего сынишку своего на произвол судьбы бросил. Не по душе он ему чем-то пришелся, что ли?

— Какого сынишку? — встревоженно спрашивает Катюшка. — Он и женатым еще не был.

— А детишки, дочка, не только у женатых рождаются. Не маленькая ты уже, знать бы тебе об этом надо… Как он тюрьмы за поножовщину избежал, не спрашивала у него? Дружков-то его засадили, а Митьке посчастливилось. Удачливый, видно, человек…

— Все это правда, Никитич? Вы откуда все знаете?

— Положено мне все знать, дочка. Потому как я есть отец не токмо Клашки, но и твой, и многих других детей. Душой отец, понимаешь. И не могу я не оберечь вас от беды — такая должность у меня, Катюшка.

Что ж, поплачет девушка, может, и подосадует на старика за то, что тот нежданно-негаданно мечты и надежды ее разрушит, а все же шикарного своего кавалера заставит во всем признаться и даст ему от ворот поворот. А потом не раз и не два добрым словом вспомнит Никитича и уже назовет его своим духовным отцом…

Странное дело, но молодые шахтеры, которым Никитич прочищал, как он выражался, мозги, долго не носили в себе обиды на въедливого старика. И случалось так, что, если кто-то из посторонних задумывал причинить Никитичу зло, заступников долго ждать не приходилось.

Как-то шел Никитич по вечернему парку, потом присел на скамеечку покурить, а тут — тот же самый Митька Гаранин с дружками, все на изрядном взводе, море им по колена, до звезд — рукой подать. Увидав Никитича, Митька что-то шепнул дружкам, и вот уже рядом со стариком — двое по одну сторону, двое по другую — уселась веселая компания, тоже вроде отдохнуть. Закурили. Митька предлагает Никитичу дорогую папиросу:

— Закурим, уважаемый папаша?

— Закурим, — отвечает Никитич, вытаскивая из кармана простенькие сигареты. — Только я, уважаемый сынок, чужих не курю. На чужой счет жить вообще не привык.

— Ха! Гонористый ты, оказывается, старикашка. Песок из тебя, небось, давно высыпался, а гонор задержался. Может, помочь вытрясти его из тебя, чтоб ходить по земле легче было?

Компания загоготала — молодец, дескать, Митька Гаранин, умеет сострить. Никитич усмехнулся:

— Смотрю я на тебя, Митька, и думаю: внешне ты — парень как парень, даже, можно сказать, красивый молодой человек, а внутри у тебя гниль, того и гляди опарыши, черви то есть, скоро заведутся. Отчего это так, Митька? Отчего ты весь такой внутри гнилой?

Митька вытащил из кармана складной нож, раскрыл его, положил ногу на ногу и острым лезвием начал счищать с подошвы ботинка грязь. Сам же поглядывал на Никитича, нагло и угрожающе улыбаясь:

— А ты храбрый, папаша. У-ух, какой храбрый! Даже коленки, смотрю, у тебя не дрожат. Плохо, видно, Митьку Гаранина знаешь?

— Как не знать? Я всех бандюг в городе по пальцам пересчитать могу. Слушай, Митька, а чего ж ты такой трус? Сидите вот рядом со мной вчетвером, лбы у всех у вас буйволячьи, а ты еще и ножичком играешь для устрашения. Душа, что ли, заячья твоя в пятки ушла?