Черные листья

— Ты чего, Никитич?

— А того, — сказал он наконец. — Того, что настоящие династии цену себе должны знать. И не крохоборничать, а честь-марку всегда высоко держать. Всегда и во всем. Согласная? Не возражаешь, спрашиваю?

— Чего ж возражать, — сказала Анна Федоровна. — Честь-марку всегда держать надо. Об этом и Андрюша не раз говорил…

— То-то и оно. А теперь скажи: ты давала свое добро на смех-свадьбу, которую наши с тобой дети задумали? Простенький-распростенький ужин, полтора человека за стол, чтоб, значит, без шума и без гама, короче говоря — здрасьте, дорогие гости, до свиданья, просим не задерживаться. Что ж про нас-то с тобой, Анюта, люди скажут, если мы согласие на подобный фильм-кино дадим?

Анна Федоровна засмеялась:

— Ну и подвел ты итог, Никитич! А я сижу, дура, слушаю: чего это он о царях-королях вспомнил, думаю, чего о династиях речь завел? Оно и вправду бог тебя умом не обидел…

— Об чем и речь! — воскликнул Никитич. — Значит, будем считать, что мы с тобой по главному вопросу договорились — не смех-свадьбу устраиваем, а настоящую, шахтерскую. Согласная? Не каждый день дети шахтеров судьбу свою соединяют, можно и погромче все сделать… Ты, Анюта, насчет расходов сомнения не имей, я все ж таки теперь не чужой тебе человек, да и с Андреем мы, земля ему пухом пускай во веки веков будет, крепкими дружками были. Брехать не буду: как узнал, что Павел с Клашкой окончательное решение по судьбе своей приняли, — слезу уронил от радости. И помирать теперь не страшно — спокоен я за Клашку…

— Спасибо тебе, Никитич, — растроганно сказала Анна Федоровна. — Я тоже рада за Павла, по душе мне твоя Клаша. Одно меня тревожит, одно беспокоит: где жить они решат? Одной мне в моих годах оставаться — от тоски пропаду. Юлька ведь тоже не сегодня-завтра крылышками взмахнет — как же оно все будет?

— Господь с тобой, Анюта! — горячо сказал Никитич. — Господь с тобой, ты за кого меня принимаешь? Да я ж перед Андреем лютым подлецом окажусь, ежели дам свое согласие на твое одиночество. Решат жить у меня — тебе что, места под моей крышей не найдется? Или, к примеру, надумает Клашка в вашу хату идти — иль не пустишь меня под свою крышу? Семья ведь одна сколачивается, Анна, мы поддержать ее обязаны. Так я говорю?..

Пришла Юлия. По-родственному обняла Никитича, села рядом с ним, спросила:

— Заговор какой-нибудь?

— Заговор, — улыбнулась Анна Федоровна. — Да только от тебя секретов не будет. Правда, Никитич?

— Какие ж от нее секреты, — ответил Никитич. — Она помощницей нашей будет.

* * *

Никитича на шахте знал и стар, и мал. Одни по-настоящему любили старика за его честную и добрую натуру, другие глубоко уважали, как человека, у которого за плечами остались годы и годы большой трудовой жизни, третьи не на шутку побаивались его непримиримости к разболтанности, расхлябанности, ко всему тому, что по убеждению Никитича позорило и унижало высокое звание шахтера.

Идет, бывало, Никитич по улице, с каждым мало-мальски знакомым человеком раскланяется, поинтересуется и здоровьем, и настроением, и как идут дела в бригаде — да мало ли о чем можно минуту-другую потолковать с человеком, если тот особенно никуда не спешит и если знает, что спрашивают у тебя о том о сем не ради праздного любопытства, а искренне желая тебе добра…

Но бывало и так: встречает Никитич на своем пути веселую компанию молодежи, внимательно оглядывает каждую девушку и каждого парня и вдруг приказывает:

— Степан, подойди-ка на секунду, дело есть.

Парень послушно подходит, спрашивает:

— Что случилось, Никитич?

— Отойдем малость, — говорит Никитич. — Ты, сдается мне, в очистном забое на «Нежданной» работаешь? Шахтер?

— Шахтер. На «Нежданной».

— Правильно, значит. С отцом твоим мы там коногонами начинали. Как он сейчас? На заслуженном отдыхе?

— Пенсионер. Через пару месяцев в Крым едет, в санаторий. Шахтком бесплатно путевку дал. Привет ему передать, Никитич?

— Привет я ему и сам передам. А ты вот скажи мне, Степан, почему шахтерскую честь-марку не блюдешь, почему в таком непотребном виде на людях появляешься?

Прическа Степана похожа на кучу грязных водорослей, концы пестрой рубашки завязаны узлом на голом животе, расклешенные внизу длинные штаны пообтрепались, высокие каблуки нечищеных туфель сбиты набок. Никитич смотрит на Степана с таким великим презрением, что тот невольно съеживается, но все же для храбрости напускает на себя нагловатый вид и говорит:

— Мода же теперь такая, Никитич. Вам, конечно, все это не подошло бы, а нам…

— Мода светить голым пузом? — перебивает его старик. — Мода на шпану быть похожим, так? Бандюга из тюрьмы выходит — и то не такой страшный, как ты… Погляди на своих дружков — люди, как люди. А ты за дурачка у них числишься, да? Чтоб было им над чем посмеяться?

Рядом останавливаются любопытные прохожие, прислушиваются, с ног до головы оглядывают злосчастного Степана, кто-то бросает реплику:

— Действительно, шахтер…

И тогда Никитич внезапно говорит: