Черные листья

Пожалуй, Шикулин и смог бы заставить себя жить здесь в свое удовольствие и набираться сил, если бы вдруг не пришла в его голову мысль, от которой он уже не мог избавиться. Сопоставив все, что с ним произошло — и временное отстранение от работы в шахте, и вот такую настойчивость Тарасова, уговорившего его ехать в санаторий, — он решил: все темнят, все скрывают от него правду, а на самом деле у него — силикоз. Типичный силикоз, от которого если и не сразу отправишься на тот свет, то и на этом долго не протянешь…

Странное дело: не раз и не два Шикулин попадал в шахте в такие переплеты, что и не позавидуешь, не раз и не два добровольно шел на риск, который мог окончиться для него весьма печально, однако он никогда не испытывал такого панического страха перед возможной смертью или возможной инвалидностью, какой испытал в ту минуту, когда к нему пришла вот эта мысль. Страх был действительно панический, он преследовал Шикулина неотступно, и днем и ночью, заставлял его искать какой-то выход, изнуряя до такой степени, что у Александра Семеновича не оставалось сил даже для того, чтобы все спокойно взвесить и прийти к какому-то определенному выводу.

Однажды он решил поговорить с лечащим его врачом начистоту. Пришел к нему в кабинет, плотно закрыл дверь, сел напротив и прямо спросил:

— Значит, силикоз?

— У кого? — спросил врач удивленно.

— У меня, конечно, а не у испанского быка…

— Вы сами установили диагноз? — спокойно улыбнулся врач. — Или вас проконсультировал Сеня-нечёсаный?

Сеней-нечесаным называли в санатории придурковатого парня с копной вечно не причесанных волос, который сторожил лодки и катера. Наверное, врач хотел развеселить Шикулина, однако Александр Семенович на такую приманку не клюнул. Тем более, что ему показалось, будто врач не то испуганно, не то смущенно отвел глаза в сторону «Боится, — подумал Шикулин. — Знает кошка, чье мясо съела…» И он снова повторил свой вопрос:

— Силикоз, значит, спрашиваю? Чего темнить? Думаете, Шикулин ничего не понимает? Шикулина можно провести на мякине?

Врач долго и внимательно смотрел на шахтера и, кажется, что-то обдумывал. Потом встал, взял из шкафа историю болезни Александра Семеновича и, раскрыв папку, вслух, но как будто для самого себя начал читать. Прочитает что-то по-латыни, взглянет на Шикулина и объясняет:

— «Истощение организма на почве длительного переутомления». Понимаете? «Заметных признаков поражения легких нет». Понимаете? Подчеркиваю: признаков поражения легких нет! Вы удовлетворены?

Шикулин слушал с таким вниманием, словно ему читали приговор. Он очень хотел верить всему, о чем ему говорили; он, полураскрыв рот, ловил не только слова, но и интонацию голоса, и жесты, следил за каждым изменением лица врача, за его глазами и все время думал и думал: «Темнит. Там написано одно, а он говорит другое. У них такой тайный приказ: темнить! Чтоб больной не паниковал…»

Он вдруг спросил:

— А где снимок? Тот, что на рентгене?

— Вот, пожалуйста.

«Выпросить его? — подумал Шикулин. — А может, и тут липа. Долго ли подсунуть чужой снимок? Тут всё умеют… Специалисты…»

Он так и ушел в смятенных чувствах, не только ничему до конца не поверив, а еще больше растравив свое больное воображение. И жил теперь даже для самого себя непонятной жизнью, полной сомнений, отчаяния и иногда прорывающейся надежды. То вдруг замкнется, наглухо оградит себя от того мира, в котором, как ему казалось, никому нет дела до всего, что уже обречено, то внезапно вырвется из своей искусственно созданной скорлупы и с какой-то лихорадочностью начинает метаться в поисках ответа на не перестававший мучить его вопрос: что делать дальше?

С внимательностью, словно от этого зависела его собственная участь, он начал приглядываться к людям, о которых точно знал, что они больны силикозом. За одним столом с ним сидел бывший рабочий очистного забоя Петр Петрович Петренко. Маленький, такой же сухонький, как и Шикулин, с заметно болезненным лицом, но с живыми, почти по-мальчишечьи озорными глазами, этот человек в одно и то же время поражал Шикулина своей цепкой, непонятной Александру Семеновичу жизнедеятельностью и раздражал его не то наивностью, не то слишком уж упрощенным отношением к тому, что его ожидало.

Петру Петровичу было, наверное, около сорока, но, несмотря на болезненный вид, дать ему можно было не более тридцати, а то и меньше. Подвижный, непоседливый, вечно чем-то занятый, Петренко обладал редким даром общительности. Всех он в санатории знал, его тоже все знали, и где бы он ни появился, сразу вносил оживление и ту струю свежести, какой иногда здесь не хватало.

Как-то сидя в одиночестве в огромном, залитом светом холле, Шикулин неожиданно услышал:

— Привет, браток! Чего сидишь один да думку гадаешь? Скучновато?

Шикулин, не горя в эту минуту особым желанием вступать с кем бы то ни было в разговоры, промолчал и даже заметно поморщился. Топай, мол, дорогой товарищ, дальше, я и без тебя обойдусь. Но Петренко топать дальше и не подумал. Опустившись рядом с Шикулиным на маленькую скамеечку, он сказал: