Черный клевер

Мы коротаем эту осень с Ниной. Видеться часто не получается, ох уж эти обязательства взрослой жизни… Но каждая минута, проведенная вместе, становится Пасхой, Первомаем и Рамаданом одновременно.

Теперь я не люблю дождь. У нее перед дождем всегда ноет больная нога. Мы и гулять стали меньше, все больше сидим где-нибудь в укромном саду или сквере: ей тяжело далеко ходить. Теперь я даже сожалею, что у меня нет автомобиля, хотя до того всегда противился им, они слишком заполонили улицы.

Намедни ездили в Коломенское, вдвоем. За городом теперь невыразимо красиво, тишина и покой. В селе течет своя жизнь, куры разгребают лапами кучи, гуси гогочут. Нина приласкала старого пса с палевым пятном на морде, накормила хлебом, хотя я и говорил, что он блохастый и не стоит его трогать. Она в ответ взглянула так иронически, что я мгновенно ощутил себя старым строгим отцом.

Потом сидели в яблоневом саду. Яблоки поспели и валятся с деревьев от малейшего дуновения. Если закрыть глаза и прислушаться, только и слышно: бам! трень! – ударяются о землю. Нина вытирала их о подол и хрустела заразительно, умильно наклонив голову и сощурив один глаз. Она разбойница, так и вижу ее в детстве, бегающей с ватагой ребятни по огородам. Коломенский холм – место необыкновенное, оно словно летит над окрестными полями, над рекой… И словно время вспять поворачивается. О нем и говорили.

– Вот скажи – когда мы? – задумчиво произнесла Нина. – Когда сегодняшний день, этот самый момент? Ты можешь посмотреть на часы, на календарь. Но что есть часы и что есть календарь? Будь ты сейчас на каком-нибудь броненосце, там был бы другой час, навигационное время ведь отличается от сухопутного. К тому же там могли бы быть склянки…

Я посмотрел на часы. Было почти пять.

– Ну вот, две склянки, – подняв палку, я постучал ею, подражая корабельной рынде, по обрезку металлической трубы, вкопанному бог знает для чего в землю. Звук оказался на удивление похож, и если прикрыть глаза, вполне можно было бы представить корабль в тумане. – Итак, местное поясное время в Москве – пять часов вечера. Притом это по декретному времени, так-то четыре. По-старому.

– По-старому, – повторила она нараспев. – Старое и новое, где грань? За одну секунду Земля пролетает двадцать девять километров семьсот метров по вокругсолнечной орбите. Можешь себе представить, какое дикое расстояние, какая безумная скорость? Мы все летим куда-то с этой скоростью, и нет времени остановиться, ощутить… где мы и когда, собственно.

– Ну, в сущности, – попробовал я рассуждать, – единой общепризнанной теории, разъясняющей и описывающей такое понятие, как Время, не существует. Мне совершенно ясно, что оно ужасно неоднородно. Иногда течет равномерно, иногда делает вдруг скачок, и повсюду идет вразнобой. Фактически это никак не ухватить, не зафиксировать, но иногда я предпочитаю просто верить своему чувству. Час без тебя – вечность, с тобой – миг.

Она мягко улыбнулась, отбросила с дорожки полусгнившее яблоко концом трости.

– А твоя башня?

– Что «моя башня»? – не понял я. Одного упоминания о Башне хватает, чтобы меня разволновать, хотя вроде бы вопрос уже решен благополучно. Видимо, она, как и Нина, всегда будут вызывать во мне затаенный страх утраты…

– В каком году она построена, напомни.

– в 1692–1695-м…

– А по-старому? Ну, как тогда считали, от сотворения мира!

Я не понял, куда она клонит, но все же ответил:

– С 7200 по 7203 год.

Нина обрадовалась:

– Вот видишь! А сейчас всего 1933-й. Только подумай! Если все перемешать, и не различать ни прошлого, ни будущего, а представить время как ведьмин котел, в котором всего намешано и ничего не вычленить! Тогда получится, что она только будет построена. Притом, представь, только через пять тысяч и двести с лишним лет. А мы, в ней познакомившиеся, только познакомимся и узнаем друг друга.

Мечтательница, сумасбродка. Не знаю никого, кто бы мыслил настолько же мятежно и возвышенно. Как ее только угораздило выйти замуж за приземленного Вяземского? Нужно освободить ее, мне кажется, нужно вырвать ее из лап этого дракона. Я не дотягиваю до волшебного принца, но в этом браке она несчастна и не может выпутаться, только если я ей не помогу.

27 января 1934

Столько времени не писал, что даже приниматься страшно.

Месяц пролежал в больнице. Жестокая лихорадка, простуда. Нина наплевала на все предосторожности и бегала ко мне через день, навещала, когда я смог вставать и мне разрешили выходить во двор. Жалкое зрелище я был, должно быть.