Черный тюльпан. Капитан Памфил. История моих животных

— О, ученые, ученые! — воскликнул Грифус, не отвечая на это заявление. — Я предпочитаю охранять десять военных, чем одного ученого. Военные курят, пьют, напиваются. Они становятся кроткими как овечки, когда им дают водку или мозельвейн. Но, чтобы ученый стал пить, курить или напиваться? Ну уж нет! О да, они трезвенники, они ничего не тратят, сохраняют свою голову ясной, чтобы устраивать заговоры! Но я начал с того, что сказал: устраивать вам заговоры будет нелегко. Прежде всего — ни книг, ни бумаги, никакой чертовщины. Ведь благодаря книгам Гроцию удалось бежать.

— Я вас уверяю, метр Грифус, — сказал ван Барле, — что, быть может, было время, когда я подумывал о побеге, но теперь у меня, безусловно, нет этих помыслов.

— Хорошо, хорошо, — сказал Грифус, — следите за собой; я также буду следить. Все равно, все равно его высочество допустил большую ошибку.

— Не отрубив мне голову? Спасибо, спасибо, господин Грифус.

— Конечно. Вы видите, как теперь спокойно себя ведут господа де Витты.

— Какие ужасные вещи вы говорите, господин Грифус, — сказал Корнелиус, отвернувшись, чтобы скрыть свою горечь. — Вы забываете, что один из этих несчастных был моим другом, а другой… другой — моим вторым отцом.

— Да, но я помню, что тот и другой были заговорщиками. И к тому же я говорю так скорее из чувства сострадания.

— А, вот как! Ну, так объясните мне это, дорогой Грифус, я что-то плохо понимаю.

— Да. Если бы вы остались на плахе палача Гербрука…

— То что же было бы?

— А то, что вам не пришлось бы больше страдать. Между тем здесь — я этого не скрываю — я сделаю вашу жизнь очень тяжелой.

— Спасибо за обещание, господин Грифус.

И в то время как заключенный иронически улыбался старому тюремщику, Роза за дверью отвечала молодому человеку улыбкой, полной ангельского утешения.

Грифус подошел к окну.

Было еще достаточно светло, чтобы можно было видеть, не различая подробностей, широкий горизонт, терявшийся в сером тумане.

— Какой отсюда вид? — спросил тюремщик.

— Прекрасный, — ответил Корнелиус, глядя на Розу.

— Да, да, слишком много простора, слишком много простора.

В это время встревоженные голосом незнакомца голуби вылетели из своего гнезда и, испуганные, скрылись в тумане.

— Что это такое?

— Мои голуби, — ответил Корнелиус.

— Мои голуби! — закричал тюремщик. — Мои голуби! Да разве заключенный может иметь что-нибудь свое?

— Тогда, — ответил Корнелиус, — это голуби, которых мне сам Бог послал.

— Вот уже одно нарушение правил, — продолжал Грифус. — Голуби! Ах, молодой человек, молодой человек, я вас предупреждаю, что не позднее чем завтра эти птицы будут вариться в моем котелке.

— Вам нужно сначала поймать их, метр Грифус, — возразил Корнелиус. — Вы считаете, что у меня нет прав на этих голубей, но вы, клянусь, имеете на них прав еще меньше, чем я.

— То, что отложено, еще не потеряно, — проворчал тюремщик, — и не позднее завтрашнего дня я им сверну шеи.

И, давая Корнелиусу это злое обещание, Грифус перегнулся через окно, осматривая устройство гнезда. Это позволило Корнелиусу подбежать к двери и подать руку Розе, прошептавшей ему:

— Сегодня, в девять часов вечера.

Грифус, всецело занятый своим желанием захватить голубей завтра же, как он обещал, ничего не видел, ничего не слышал и, закрыв окно, взял за руку дочь, вышел, запер замок на два оборота, задвинул засовы и направился к другому заключенному пообещать ему что-нибудь в таком же роде.

Как только он вышел, Корнелиус подбежал к двери и стал прислушиваться к удаляющимся шагам. Когда они совсем стихли, он подошел к окну и совершенно разрушил голубиное гнездо.

Он предпочел навсегда расстаться со своими пернатыми друзьями, чем обрекать на смерть этих милых вестников, которым он был обязан счастьем вновь видеть Розу.

Ни посещение тюремщика, ни его грубые угрозы, ни мрачная перспектива его надзора, которым он так злоупотреблял (Корнелиусу это было хорошо известно), — ничто не могло рассеять отрадных грез узника, а в особенности той сладостной надежды, что воскресило в его сердце присутствие Розы.

Он с нетерпением ждал, когда на башне Левештейна часы пробьют девять.

Роза сказала: "Ждите меня в девять часов".

Последний звук бронзового колокола еще дрожал в воздухе, а молодой человек уже слышал на лестнице легкие шаги и шорох пышного платья прелестной фризки, и вскоре дверная решетка — на нее устремил свой пылкий взор Корнелиус — осветилась.

Окошечко раскрылось с наружной стороны двери.

— А вот и я! — воскликнула Роза, задыхаясь от быстрого подъема по лестнице. — А вот и я!

— О милая Роза!

— Так вы довольны, что видите меня?

— И вы еще спрашиваете!? Но расскажите, как вам удалось прийти сюда.

— Слушайте, мой отец каждый вечер засыпает почти сразу после ужина, и тогда я укладываю его спать, слегка оглушенного можжевеловой настойкой. Никому этого не рассказывайте, так как благодаря его сну я смогу каждый вечер на час приходить сюда, чтобы поговорить с вами.

— О, благодарю вас, Роза, дорогая Роза!

При этих словах Корнелиус так плотно прижал лицо к решетке, что Роза отодвинула свое.

— Я принесла вам ваши луковички, — сказала она.