Чесменский бой

– Что ж мы, братцы, струхнули, расейские матросы мы али зайцы дрожащие?

Подошел к одному конопатому, что больше других насмехался:

– Давай-ка хоть с тобой об заклад ударимся на вина кварт?

Уразумев, в чем дело, англичанин обрадовался, закивал согласно головой: – Йес, йес!

Гурьбой, предвкушая интересное зрелище, повалили матросы на «Европу». У не разоруженной еще грот-мачты начал конопатый деланно приседать, руками размахивать. Намахавшись вдосталь, послал англичанин своим поцелуй воздушный и под одобряющие крики полез по вантам. Быстро взобрался на гротовый флаг-шток и, к всеобщему изумлению, встал на самом его краю с ног на голову, затем перевернулся и ловко спустился вниз. «Смоляные куртки» ревели от восторга. К месту поединка сбегались все новые и новые толпы русских и англичан. Подошел и евстафиевский боцман Евсей, встал в отдалении, покуривая трубку да молча поглядывал на происходящее.

Наглядевшись на английские выкрутасы, наши приуныли. – Конопатый ихний – хват, тяжело с ним тягаться!

– Давай, Леха, коль груздем назвался, полезай в кузовок, – ободряли неуверенно.

Ответное слово теперь было за Ившиным. Алексей держался гоголем, хрустнул костьми, поплевал на руки.

– Ладно, братва! – махнул своим. – Ежели что, чаркой помяните!

Скинул бастрог свой полосатый, до прорех заношенный, и полез наверх. Леха Ившин – комендор, а не марсовый, и по этой причине лазанье по вантам дело для него не совсем привычное. Карабкался Леха кое-как и думал с тоской: «Что делать, шут знает. Выше клотика все одно не влезешь. Ногами кверху отродясь не стоял. А делать нечего, до слова крепись, а давши – держись!»

Снизу свистели и улюлюкали англичане. Взбирался комендор тяжело, по-медвежьи, без той ловкости, что настоящим марсофлотам присуща. Кричали «смоляные куртки», что не по правилам матросским русский лезет, хохотали, аж по палубе катались. Наши, наоборот, печалились крепко, на все это глядючи, Леху Ившина за позор такой втихаря материли. К одному из сквернословов подошел Евсей, прикрикнул, брови насупя:

– Цыть ты, мореходец знатный! Не спрашивай сначала, жди конца!

Леха меж тем до клотика добрался. Дух перевел. Вниз поглядел. «Что делать доле, пес знает! А, была не была, – решился, – авось сдюжу!»

Ухватился комендор за клотик обеими руками да перевернулся ногами вверх. Толпа ахнула. А Леха зацепился ногами за бом-брам-ванты и лихо съехал до бом-салинга. Затем ухватился руками за марса-фал и живо спустился вниз.

Над палубой «Европы» гремело дружное «ура». Англичане безмолвствовали. Конопатый будто сразу меньше стал, поглядывал хмуро. Леха, как спустился, сразу к нему:

– Ну, англиец, видал мою штуку? Вот выучишься по-моему, тогда и об заклад бейся, а счас тащи сюды кварту!

Набежали свои, схватили, начали в воздух подкидывать. Когда страсти понемногу утихли, подошел и Евсей, руку пожал.

– Спасибо, Ившин, – сказал, – но не за то, что козлом по мачте прыгал, а за то, что чести нашей матросской не уронил перед иноземцами! Потупился Леха, такой похвалой польщенный: – Благодарствуйте на добром слове, Евсей Нилыч! А с крыльца портовой конторы махал рукой дежурный офицер: – Эй, на «Европе», кончай перекур, ходи работать! Взглянул Леха на свои ладони в пузырях кровавых, вздохнул и пошел вслед за всеми. До конца работ было еще далеко.

Уже после убытия из Портсмута главных сил эскадры прибыл туда новый российский посол в Англии граф Александр Семенович Мусин-Пушкин. Привез он с собою святые дары для причащения умирающих. Выслушал со вниманием все просьбы да претензии, услышанное в книжечку записал и в тот же день укатил. Все осталось по-прежнему.

В течение ноября общими силами «Европу» ввели в строй. А в первый день зимы линейный корабль всплыл в доке.

В тот же день скончался его капитан Иван Алексеевич Корсаков. Хоронили каперанга здесь же, в Портсмуте. Контр-адмирал Елманов самолично забил крышку гроба и бросил первый ком земли в могилу. А вернувшись с похорон, отписал в Петербург прошение о выдаче вдове и дочерям покойного приличествующей пенсии.

Матросы Корсакова жалели. Был капитан незлоблив и заботу о подчиненных имел.

– Смерть – она, брат, чинов не разбирает, – вели они разговоры печальные, – был полковник, а стал покойник! С погосту пути обратного нету!

Среди матросов эскадры уважение Корсаков заслужил своим знаменитым «съестным приказом». Еще во время стоянки в Копенгагене собрал капитан «Европы» офицеров и обратился к ним:

– Господа! Не ради удовольствий, а ради Отечества нашего плывем мы в дальние пределы. И в этом едины с нижними чинами, равны с ними пред Богом и государыней! Так не совестно ли нам набивать чрева свои разносолами, когда служители от скорбутов околевают?

Собранные офицеры, не понимая, к чему он клонит, лишь недоуменно переглядывались.

– А посему, пользуясь властью, данной мне уставом морским, – продолжал Корсаков, – велю я отныне офицерам нашим питаться по раскладке матросской, а припасы кают-компанские давать лишь хворым. Деля поровну опасность смертную, должны мы делить поровну и тяготы наши!