Четверо

– Не пойму… – сказал он медленно и задумчиво. – Что с ним случилось? С дуба рухнул? Раньше никогда такого не говорил. Даже про сны никогда не заикался. Всегда исполнительный, дисциплинированный. А тут такое… Не понимаю. Не узнаю его сегодня.

– Ему нужно отдохнуть, – ответил Введенский. – Как и всем нам. Не будьте строги к нему. Нервы сдают.

Охримчук хмыкнул, криво усмехнулся и снова покосился на дверь, будто боясь, что Колесов опять постучит.

– Вы, товарищ Введенский, пару дней назад грозились расстрелять безобидного Крамера за его барские замашки, – сказал он удивлённым тоном. – А теперь говорите, что надо помягче с такими вот… Вы же понимаете, что такими словами могут и в госбезопасности заинтересоваться?

– Я не из госбезопасности, а из отдела угрозыска главного управления милиции, – вежливо ответил Введенский. – Насчет Крамера, признаю, ошибся: злился, вспылил. А Колесов ваш парень хороший. Пусть его слова останутся между нами.

– Да само собой, – вздохнул Охримчук. – Парень-то хороший, кто ж спорит.

В дверь снова постучали.

– Войдите! – рявкнул Охримчук.

На пороге снова показался Колесов. Он выглядел виноватым.

– Должен принести извинения за несоблюдение субординации, товарищ лейтенант. Впредь такого не повторится.

– Всё хорошо, Колесов, иди на дежурство. – Голос Охримчука стал мягче и добрее.

Когда Колесов снова ушёл, в кабинете повисло угрюмое молчание. Лицо Охримчука казалось беспокойным; Введенский понимал почему, но не решался сказать это вслух.

Вдруг Введенский поднялся со стула и пошёл в сторону выхода.

– Я сейчас вернусь. Мне надо кое-что уточнить, – бросил он Охримчуку, открывая дверь.

Дойдя до дежурного поста, он заглянул в решётчатое окошко: там сидел Колесов, лениво перебирая бумаги.

– Товарищ Колесов, – спросил Введенский, наклонившись в сторону окошка. – А в этом сне… Там был я?

Колесов посмотрел на него недоумевающим взглядом, сглотнул слюну, осмотрелся по сторонам и тихо ответил:

– Нет.

* * *

Завершив дела в участке, Введенский пообедал в столовой (Крамер был прав, еда здесь действительно плоха) и вышел на улицу.

Он сел на скамейку в сквере с купленной заранее бутылкой «Боржома», сорвал ключом крышку, откинулся на спинку и сделал пару глотков. Потом достал из портсигара папиросу, чиркнул спичкой, закурил.

На скамейке напротив два старика играли в шахматы и разговаривали. Он постоянно видел их здесь.

– Слышь, что моя бабка-то сказала? – говорил один тихим и скрипучим голосом. – Вычитала где-то, что скоро море подымется и всю землю потопит!

– Где это она вычитала?

– Да в газете… Учёные какие-то говорят.

– Учёные-верчёные… – недовольно пробурчал другой. – И когда оно потопит?

– А хрен его знает, бабка читает плохо. Так она теперь, слышь, говорит вчера – достань нам, Сергеич, лодку, чтоб во дворе стояла на всякий случай!

Оба рассмеялись.

Ветер стал сильнее и прохладнее, облака закрывали солнце. Введенский чувствовал тревогу и неуверенность.

Задумавшись о своих ощущениях, он вспомнил слова Серёги Фёдорова, одного из старых ленинградских товарищей, с которым он часто общался после обучения в Москве. Он кое-что понимал в человеческой психологии и помог Введенскому пережить одну неприятную ситуацию, о которой тот до сих пор не очень любил вспоминать.

Серёга говорил, что надо учиться не только слушать себя и свои чувства, но и правильно выражать их в диалоге с самим собой, и это поможет принять их и понять, что делать с ними дальше.

Он утверждал: не надо говорить «мне больно», «мне грустно» или «мне страшно». Надо говорить «я чувствую боль», «я чувствую грусть», «я чувствую страх».

Потому что твои чувства – это не ты.

Твоя боль и твой страх – это не ты.

Это не ты, а то, что происходит с тобой. Важно отделять чувства от себя и осознавать не как свойство, но как процесс. Свойства статичны, а у каждого процесса есть своя причина.

Введенский научился механике чувств, научился осознавать их, принимать и контролировать. Сейчас он чувствовал страх и неуверенность. Он пытался понять их причину, но это удавалось с трудом.

Ведь всё стало лучше и понятнее, чем раньше. Известны приметы убийцы. Есть план, совершенно дурацкий и безумный план с лекцией Крамера, но это лучше, чем ничего. Убийцу можно поймать, он сделан из крови, плоти и костей. И этот момент сегодня ближе, чем раньше.

Даже если с лекцией ничего не получится, дело сдвинулось с мёртвой точки. И это очень хорошо.

Тогда почему так ноет в груди тревогой, так сжимаются зубы и так давит похолодевшее крымское небо чем-то тяжёлым и несносным? Почему так трудно думать обо всем этом? Откуда этот страх?

От того ли, что Введенский почувствовал, будто столкнулся с чем-то нереальным, неземным и чужим?

И что здесь чужого и нереального? Убийца – такой же человек, как и он сам. С двумя ногами, двумя руками и одной головой. Из мяса и костей.

Пусть они и сделаны из звёзд.

Возможно, проблема в том, что он, убийца, прекрасно понимает, что сделан из звёзд. А Введенский до этого дня не понимал.

И что? Это осознание сделало его убийцей? Нет. Тут что-то другое.