Четверо в дороге

— Да, — подтвердил Проша Горбунов. — Расскажу такую историю. Пришел я, значит, из армии в свою деревню. Шинелешка солдатская на мне старенькая, сапожонки, как говорится, каши просят. Ну, сапоги я новые раздобыл, а шинелькой и одевался и укрывался. Рядом со мной мужик один жил. При царе кулаком был и после революции. Даже потолстел вроде бы, раздобрел. «Я, говорит, Прохор, так разумею: всякая власть гнет на зажим. Прежде-то помещики, да буржуи, да офицерье разное прижимали мужика. Отобрали землю у них и с власти сбросили, — это шибко хорошо. Но хрестьянин и теперя не моги делать, что хочется». — «Это как же, говорю, — так?» — «А так! Ты же знаешь, землицы и скотинки у меня, слава богу, хватат. А здоровьишко неважнецкое. Разве я управлюсь? Ноне вон корова в болоте утопла. Когда нашли, она уж и дух испустить успела, несчастная. Раньше-то я работников мог держать. И держал двух. Чем больше работников, чем толще пузо, тем больше почету — так ведь было. А сейчас?.. Кулак, говорят, то-се... Вишь, куда опять потянуло? Зажим! Вот если б временно подмогнул кто, по-дружески, по-соседски как бы, я б по-настоящему заплатил. Деньжонки у меня покудов водются. Взялся б ты, Прохор, и еще б кто-нибудь, а?» Видали каков?!

И потекла бесконечная речь, тары-бары-растабары. Я прервал Прохора:

— Извини, мне к Шахову.

Начальник цеха был на стройке, стоял с директором завода Сорокой. Точнее сказать, стоял возле директора, был при нем. Пришибленный какой-то, голова опущена, спина полусогнута, сморщился весь. По росту они одинаковы, а Шахов смотрит на Сороку как бы снизу вверх. Это было удивительно: не таков Шахов, чтобы раболепствовать, с любым начальством держался на равной ноге.

Тут же инженер-строитель и двое из заводоуправления. Сорока, всегда спокойный, веселый, на этот раз был встревожен — губы перекошены, рукой резко машет, будто при драке.

«Что-то случилось?» А случилось то, чего я втайне боялся, о чем раньше говорил Шахову. Задняя стена нового здания обдирки дала осадку и покривилась: грунт в этом месте не выдержал огромной тяжести. Не шибко покривилась, но все-таки.

Собрали цеховое и заводское начальство.

— Это бездумная торопливость, — громко и раздраженно заговорил директор. — Куда кладут, где строят — им все равно.

— Мы все продумали, Яков Осипович, — сказал Шахов. — Никто из нас не предполагал.

Забавно: когда успех, Шахов говорит: «Я все обдумал», а когда провал, неудача — «Мы продумали, мы решили».

— Строителей я приглашал, но никто не пришел.

— Никого вы не приглашали, — сказал недовольно начальник отдела капитального строительства, старый, болезненный человек.

— Я звонил.

— Кому?

— К вам в отдел.

— Ну, ко-му конк-рет-но?

— Я уж сейчас и не помню.

— Ну, вот видите: он не помнит.

— А все же я звонил.

— Вы должны были говорить прежде всего со мной. Ну как так можно?! — Голос у строителя дрожал, старик вел себя так, будто сидел на шильях.

— Это уже не имеет значения, — махнул рукой Сорока. — За строительство отвечаете вы, товарищ Шахов. И вижу, зря мы поручили вам это большое дело. Зря!

Работу на стройке приостановили.

Когда мы остались одни с Шаховым, я сказал:

— Я ведь говорил, Егор Семеныч, что земля здесь кое-где слишком мягкая.

— Не помню.

Он неподвижно сидел за столом, будто застыл — совершенно необычная для него поза. Толстые губы сжаты. Уперся в одну точку и кажется, что в мыслях где-то далеко-далеко.

— Ну, как же не помните?

— Я этого не помню. — Поднял глаза. Глядит как режет.

— Надо было основательно проверить...

— Проверяли, проверяли...

Он врал, он не мог не помнить, такое помнят. Значит, врал и на совещании: не звонил строителям. Тогда ему и в голову не приходило звонить: он да еще будет спрашивать, у кого-то консультироваться.

Нас по обычаю того времени, долго — почти все лето — склоняли на собраниях, совещаниях и в газете за провалы на стройке. И тут еще одна неприятность выплыла: в обдирке один за другим сломались три центровых станка. Василий в ту пору был в отпуске.

Пришел директор, теперь он частенько заявлялся к нам.

По-разному выглядят люди. У одного лицо точно маска — и в горе, и в злобе, и в радости одинаковое, голос тоже всегда почти один и тот же, попробуй что-то пойми. Другой весь на виду. Сорока относился ко второй категории людей. Говорят, хуже, когда руководитель «весь на виду», нужна какая-то маска, ее дипломатично называют — «выдержанность», «умеет себя вести» и так далее. Мне нравятся руководители без масок.

Голос у Сороки необычно громкий и злой, губы заострились — хлеб можно резать, брови расширились, разлохматились — на воротник годятся.

— Что у вас такое происходит?

Шахов ему ту же песню, что и мне: «Стахановцы сталкиваются с устаревшей техникой, ломают старые технические нормы»...

— На кой черт нам такие рекорды? — вконец вышел из себя Сорока. — Несколько десятков труб сверх нормы и такой убыток.

— Так только с центровыми. Я не раз докладывал вам. А насчет убытков. Простои и убытки невелики.

Голос у начальника цеха тоже злой. В этот раз Шахов держался с достоинством, видимо, уверен был в своей правоте.