Четверо в дороге

В движениях Василия — я это хорошо видел — было великое пренебрежение к парням; он совсем не злился, смотрел на них с усмешкой и с какой-то лихостью; так кошка забавляется с мышкой: отпустит, догонит...

История эта не прошла так просто. Шарибайский поп говорил когда-то: маленький грех пренепременно потянет за собою другой грех, поболее. Опасность у лихих за плечами.

Мордастый вывихнул руку, было у него сотрясение мозга, кровоподтеки. Модное пальто порвали, загрязнили, подпортили. Отец мордастого, главный инженер соседнего завода, недавно приехавший в Новоуральск, поднял шум, началось следствие. Как реагировал Шахов?

— И правильно сделал, — сказал он Василию.

Пошел к прокурору, в райком, всюду доказывал, что прав Василий и «превышения пределов необходимой обороны» не было, злился, обижался, горячился, морщился, как будто не Тараканова, а его самого привлекают к ответственности.

Дружки и скажи Василию:

— Счастливчик, начальство горой за тебя.

— Горой-то горой. Суть тут... Наш Шахов считает, что никто, кроме его самого, не смеет наказывать рабочего, он для всех царь и бог. Кумекай!

В один из тех дней в местной газете появилась заметка. Хвалили рационализаторов и изобретателей нашего цеха и пуще всего Василия. В конце заметки слова Шахова: мы то-то делаем, то-то думаем делать «по развитию рационализации и изобретательства, которые способствуют...»

Прочитав газету, Василий усмехнулся:

— Не знаю, как так способствуют... Что касаемо меня, я сам по себе, никто мне — ничё. Сколько раз замечал: сделаешь хорошее дело, как-нибудь да присоседится Шахов этот, язви его!

Мне казалось: Василию нравится, что Шахов умеет «присоседиться». Вроде бы критикует, а по голосу судя — хвалит.

 

Женившись, Василий начал остепеняться. И я удивился, когда Дуняшка сказала:

— Как был, так и остался мальчишкой.

— Мальчишкой?

— Ба-луется.

— Силушки многовато, — проговорила Катя. — Ты ему работенки, работенки почаще да потяжельше подсовывай, окоянному.

Сейчас она чем-то на Василия смахивает: говорит сердито, а улыбается. Стала привыкать к беспокойному зятьку; женщины любят сильных и веселых, к таким они снисходительны, у таких по их мнению и грешок не грешок, а лишь шалость. Нет-нет да и скажет: «Пошли к нашим сходим».

Василий хитер, всячески ублажает тещеньку: то подарок преподнесет, то чем-нибудь вкусным попотчует. Сказала как-то ему: «И чё это платки головные такие дрянные продают, будто на солнышке выцвели?» Все воскресенье носился Василий по району и вечером заявился, слегка подвыпивший, с диковинной красоты платком, таким ярким, таким цветастым, аж глаза режет, — нашел в дальней деревеньке.

— Эх, Василка, Василка! — тая улыбку и покачивая головой, сказала Катя. — Пиво-то зачем пил?

Делала вид, будто осуждает зятька, — до чего же лицемерила.

Зять — человек с чудинкой. На свадебном вечере показал нам свою коллекцию монет. У него их больше трехсот: медные, серебряные, никелевые и несколько золотых. На монетах — откормленные, самоуверенные физиономии с париками, усами, бакенбардами, непонятные буквы и рисунки. Две-три монеты до того проржавели, что разобрать ничего невозможно, не ясно, из какого металла, и по форме не круглые, не поймешь какие, — увидишь такую бяку на дороге, поднять не захочешь. Были у него старинные медали, жетоны и всевозможные монетообразные знаки. Сокровища свои он размещал в альбомах, в обыкновенных альбомах для рисования; на бумажных листах полоски смытой фотопленки наклеены, получилось вроде карманчиков, куда всовывались монеты, под ними надписи, чья монета, ее стоимость, в каком году чеканена — все чин чином.

— Вот за эти две штуки я три пол-литра споил узбекам, когда, в Среднюю Азию ездил, — сказал Василий, указывая на старые, проржавевшие монеты-бяки. — С семнадцатого века... А вот энти... турецкие... Это французские, это немецкие, а эт-то... польские. В прошлом году прискребся тут ко мне завклубом. Дескать, откудов достаешь ты монеты такие, царские да буржуйские, подозрительные? Дескать, пошариться у тебя надо б. А я ему: «У бабы своей пошарься, а я так тебе пошарюсь, что и ног волочить не будешь».

Перебирал Василий монеты и медали, гладил их шершавыми грубыми лапищами, и на лице его вместо всегдашней насмешливости выражение ребячьего любования появлялось.

Собирал Василий и значки, нацепляя их на лоскут бархата.

— Вот ты чудилой назвал меня, отец. А сам-то тоже хорош. Каждый день мудреные книжки читаешь. А уж, кажется, куда тебе. Ну, я понимаю, про шпионов иль там сказки про ведьм... А то у тебя на столе «Капитал». Ну рази поймешь ты таку ученую книгу? A?! Не всякому профессору бородатому под силу.

— Не плети, чего не надо. Борода тут совсем ни при чем.

— Понимаешь?

— Понимаю! Слова, правда, есть совсем какие-то непонятные, мудреные шибко, а дух, чувствую, настоящий рабочий. Вчера вот словарь малопонятных слов купил. Изучаю. Тебе бы тоже надо. Шляпу напялил, а слова не по шляпе кривые, лапотные. Я хоть старый, а ты...

Василий недовольно хмыкнул. Но скорей из упрямства хмыкнул, из желания противоречить. Сказал: