Четвертая жертва сирени

Впрочем, мы и без рынка вскорости оказались в районе весьма сомнительном, чтобы не сказать — трущобном. Я знал, что в прошлом по этой части Самары не раз летали красные петухи. Слобода и прилегающие улицы всякий раз отстраивались заново, и надо сказать, что иные каменные строения выглядели теперь вполне выразительно. Но все же большей частью глазам открывались облупленные и даже какие-то захватанные домишки с треснутыми окнами, подозрительные трактиры, более походившие на притоны, и лавки, в которых торговали явно не восточными сладостями. А пуще всего меня смущали обитатели здешних мест. До чрезвычайности сомнительные типы, которых спутник мой именовал «горчишниками». По его словам, так в Самаре называют обывателей, не желающих состоять в ладах с законами. Ну ладно, пусть горчишники… Припомнил я, что попадалось мне это словечко в газетах.

Шел я настороженно и чрезвычайно жалел, что мой старый шестизарядный Кольт остался в доме Ульяновых, на дне баула. Владимир же словно получал удовольствие от прогулки по этому малоприятному месту. Лицо его раскраснелось, глаза блестели, все поведение «нашего студента» выражало живейший интерес к окружающим. А меня волновало лишь одно: почему отставной полицейский поселился в столь малопригодном для жилья месте, и как так получается, что самарские власти по сей день не уничтожили эту клоаку?

Наконец мы приблизились к дому, который, следует признать, выглядел опрятнее других. Подошли к крыльцу.

— Вот тут он и проживает, — сказал Владимир.

Господин Иконников распахнул нам дверь тотчас после того, как молодой Ульянов коротко постучал. Словно стоял он все это время по ту сторону и ждал нас, глядя в дверную щель. С Владимиром он поздоровался как со старым знакомым; на меня же взглянул вопросительно. Я представился, бывший полицейский агент кивнул с отсутствующим выражением лица, протянул мне руку. Рука его была холодна как лед.

Лет Иконникову можно было дать и шестьдесят, и семьдесят. Густые седые волосы, аккуратно расчесанные на прямой пробор; кустистые брови, под которыми металлически поблескивали серые глаза; глубокие носовые складки, щеки в морщинах, и при этом — совершенно гладкий высокий лоб. Бывший агент был одет в белую коленкоровую[24]

рубаху с косым воротом и дымчатые плисовые штаны.

Иконников пригласил нас в свой «кабинет» — так он назвал крохотную комнату, каморку даже, большую часть которой занимали дощатые книжные полки, тянувшиеся до потолка, и колченогий стол. Зеленое сукно стола было изрядно испещрено чернильными пятнами, на двух углах лежали стопами исписанные листы.

Хозяин освободил два табурета, также занятых бумагами и папками, предложил садиться, после чего перешел за стол и тоже сел — дождавшись, пока мы воспользовались приглашением. Вообще, все его поведение являло собою смесь услужливой предупредительности и холодного любопытства, разбавленную презрительным отношением к окружающим. Не только к нам, замечу я, но и, судя по некоторым словам, к человечеству вообще.

— Африкан Сидорович, — начал Владимир, — есть у нас до вас дело. Помнится, рассказывали вы мне об одной категории преступников, кажется, «батраковцах».

— Ну да, рассказывал. — В металлических глазках бывшего агента блеснул интерес. — А что это вы вспомнили, батюшка мой? Да еще так вспомнили, что безо всякого предупреждения в гости к старику пожаловали.

Владимир усмехнулся.

— Что без предупреждения — прошу нас простить. А все же вы расскажите-ка еще раз об этих душегубах. Очень я хочу, чтобы Николай Афанасьевич вас послушал.

Иконников с деланной неохотой пожал плечами.

— Да что уж там, — сказал он. — Извольте. Значица так, батюшка мой, — обратился он теперь уже ко мне. Судя по всему, этот Африкан Сидорович всех величал «батюшками», без разбора возраста. — Есть тут на Волге между Самарой и Сызранью, но сильно ближе к Сызрани, село, а с недавних пор железнодорожная станция, называется Батраки. Вот из этого села самые что ни на есть страшные душегубцы и выходят. Смертоубийство у них от отца к сыну передается, как семейное ремесло. Умеют они человека на тот свет спровадить так, что никакой самый что ни на есть зоркий доктор не усмотрит причины. Батраковцы-то эти… у них там даже испытания устраивают старики молодым — чтобы, значица, проверить: годится парень для душегубства или еще неискусен? Вот выходит он на проезжую дорогу. Остановит кого, спросит, вежливо так спросит — дескать, табачкуто не найдется, господин хороший? Да и отойдет тотчас. А господин хороший вот так-то столбом постоит несколько секунд да и наземь грохнется. Доктор приедет, посмотрит — сердце остановилось. А на самом деле сердце ему шилом батраковец остановил, так-то…

Я похолодел. Даже на какой-то момент позабыл о своей дочери. Иконников описал ту самую сцену, свидетелем коей я оказался позапрошлой ночью на пароходе! Африкан же Сидорович между тем продолжил как ни в чем не бывало: