Четвертая жертва сирени

Вопреки обещанию моего спутника, обед оказался не «весьма сносным», а просто безукоризненным. Слоеное тесто волованов, не говоря уже о самой стерлядке, таяло во рту, как… ну прямо как взгляд вдовой купчихи, хотя, конечно же, взгляд во рту никак не может таять; уха была ароматна и нежна, пироги пропечены в самый раз, ни убавить ни прибавить. И стоило все это столь дешево, что я даже подумал: не просчитался ли половой? Полтинник за двоих — хорошо как не в полцены от привычных трактирных цен.

К концу обеда Владимир велел подать чаю. Половой убежал, Владимир же, извинившись, оставил меня и направился к хозяину трактира, стоявшему за прилавком. Этот крепкий сорокалетний человек смотрелся так, как в моем представлении должны выглядеть сектанты-староверы, живущие в приволжских деревнях. С Владимиром он сообщался — мне отчетливо виделось это от стола — уважительно, но без подобострастия. Тихий разговор продолжался не более двух-трех минут, после чего мой молодой друг вернулся.

Пересказывать разговор или даже объяснять что-то он не стал. Вместо того в ожидании чая Ульянов вдруг вернулся к нашему раньшему разговору, словно бы тот и не прерывался на долгую обеденную паузу.

— Да-а… — вздохнул Владимир. — Конечно, то, что сказал Иконников, для нас очень важно, это безусловно. Но на самом-то деле мы всего лишь получили подтверждение тому, в чем и так были уверены. А вот давайте-ка мы с вами вернемся к разговору с вашим зятем, господином Пересветовым. Что мы узнали от него?

Тут барсучий половой подал чай — малый фаянсовый чайник с заваркою и большой медный — с кипятком. К чаю полагалась бесплатная выпечка, которая тотчас появилась на столе в виде горки «хвороста» на большой плоской тарелке. Разливая чай, я вспомнил, о чем хотел спросить моего молодого друга еще вчера.

— Узнанное от Пересветова я не забыл, Володя, — сказал я, — мне вот что интересно: почему вы не спросили его о других знакомых моей дочери? Об Анастасии спросили, а о том хохле, Григории, — нет. И о Зунделе загадочном — тоже.

— Что-то мне подсказывает, что ваш зять, Николай Афанасьевич, не желает говорить о друзьях Елены Николаевны, — ответил Владимир. — Об Анастасии Владимировне он сказал несколько слов, и то нехотя, а вот о молодых людях, боюсь, говорить отказался бы.

В сказанном мне почудился неприятный намек. Владимир, как то случалось неоднократно, мгновенно почувствовал мое изменившееся настроение и добавил, разъясняя, что он имел в виду:

— Евгений Александрович, как мне показалось, пребывал — а возможно, и сейчас пребывает — в состоянии взбаламученном. Да еще и выпил он к тому моменту немало. Боюсь, в разговоре, если бы я задал интересующий вас вопрос, он позволил бы себе сказать лишнее, может быть даже оскорбительное. Не по каким-то веским обстоятельствам, а исключительно из-за болезненного состояния нервов. Но вы напомнили мне о том, что нам следует встретиться с подругой вашей дочери — Анастасией Владимировной.

Владимир подозвал полового, чтобы расплатиться за обед. Однако это ему не удалось. Дверь трактира распахнулась, и в залу вошли три человека, при виде которых у меня внутри образовался холодный ком, словно я ненароком проглотил ледышку. Первый из вошедших был здоровый детина звероватого вида в синей холщовой блузе и широких черных штанах, заправленных в несмазанные сапоги. За его спиной маячили двое парней помельче — в одинаковых лиловых ситцевых рубахах навыпуск, засаленных парусинковых штанах и кирзовых опорках. Ну чисто коренник и пристяжные.

— Хозяин, а, хозяин! — громко воззвал коренник, вперив тяжелый взор в трактирщика. — А что, табачишко-то есть у тебя?

— Есть табак, как ему не быть? — подобострастно ответил хозяин. — И папиросы есть, хоть «Ява», хоть балканские, и английский табак есть. Наш, самарский, тоже имеется. Какой самосад желаете — с Косы или из Солдатской слободы? А может, из Нового Оренбурга?

— Что мы желаем, о том разговор особый, — ответил детина в блузе. — И покамест не с тобой, а вот с ними. — Он мотнул головой в нашу сторону. — Ну как, господа хорошие, ежики пригожие, вкусно поели? — вопросил коренник, обращаясь уже к нам.

Мы сидели молча, не шевелясь. Детина подошел ближе.

— Так вкусно, что языки проглотили? — продолжал он, не дожидаясь наших ответов. Да, собственно говоря, ответы ему и не нужны были — видимое дело, этой троице нужны были наши кошельки. Эх, мелькнуло у меня в голове, не зря, совсем не зря не хотелось мне идти в этот трактир, провались он со своей ухой и волованами!

— А за вкусную еду надо хорошо платить, — осклабилась блуза-коренник. — Только не хозяину этой канны[26] и уж конечно не Сеньке-половому, а мне и вот моим фартицерам.[27]

Детина повел рукой в сторону своих пристяжных, и в этой руке вдруг совершенно неожиданно образовался складной нож, уже открытый и мертвящий взгляд холодным блеском лезвия.