Четвертая жертва сирени

Мария Александровна была непреклонна: я должен остаться в усадьбе, отлежаться несколько дней и только потом возвращаться в Самару.

Но я был еще более непреклонен: ехать немедленно, скакать во весь опор, мчаться во весь дух, вяжите меня, я все равно убегу, доберусь до города и найду свою дочь!

И я победил. В одиннадцатом часу мы с Владимиром выехали в Самару.

До Кинеля добрались опять-таки на перекладных. Поезда долго ждать не пришлось — о счастье, он подошел через полчаса после нашего прибытия на станцию (но ведь могло же нам повезти хоть в малом!). Новенькие вагоны, запах лака и креозота, паровозная гарь, которая почему-то казалась мне сладкой и приятной, стук колес… О чем-то мы говорили с Владимиром в дороге, но о чем? Ничто не уцепилось в памяти. Страх и тоска все выкинули из головы.

На Самарский вокзал поезд пришел в шестом часу вечера, а спустя полчаса, совершив последнюю за эти два дня поездку — что удивительно, на том же верблюде, на котором мы ехали в первый день, и с тем же возчиком-башкиром в малахае, — мы уже входили в дом Рытикова на Сокольничьей.

Анна Ильинична — не ведомыми мне, но, очевидно, понятными Владимиру путями — уже все знала. Мера, принятая против Аленушки, называлась предварительным задержанием, и находилась моя дочь под арестом в участковом управлении. Свидание отца с дочерью не возбранялось, но требовалось разрешение полицейского пристава, а мирволить этому разрешению мог известный нам господин — судебный следователь Иван Иванович Марченко.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ,

в которой мы находим четвертую ветку сирени

Узнав все это, я тут же решил ехать в окружной суд, но Владимир и Анна Ильинична меня остановили, в два голоса говоря о том, что об эту вечернюю пору никого в суде я уже не застану. Я стал убеждать Владимира немедленно отправиться к Андрею Николаевичу Хардину, дабы присяжный поверенный посодействовал нам каким-нибудь словом или делом. Ульянов и на это не согласился, выставив в виде аргумента нелепую, прямо-таки дурацкую пословицу «Утро вечера мудренее». Я порывался бежать в участковое управление, надеясь хоть как-то, хоть правдой, хоть неправдой добиться свидания с дочерью, но и этот порыв мой наталкивался на стену ульяновского упорства — доброжелательную, участливую, но все же стену.

— Николай Афанасьевич, дорогой мой, — говорил Владимир, — вы нездоровы. Мы с вами проделали большой путь, и вы устали. Прошу вас: отдохните, придите в себя, наберитесь сил, они вам еще очень и очень пригодятся…

— Не горячитесь, Николай Афанасьевич, — вторила ему Анна Ильинична, — вас и так лихорадка треплет, вон как раскраснелись, даже слепой увидит. Вам лучше сейчас поесть, выпить чаю да принять хлорал. А как выспитесь — тогда и дела пойдут…

Но как же я мог спать? Моя Аленушка где-то близко, в полицейском узилище, страдает неправедно, будучи сломлена жестокими обстоятельствами, а я разлеживаться буду, словно какой-то Обломов?

Весь вечер я, аки обра[45] воинственная, сражался с моими хозяевами, увещая их по-разному — то слезами, то невнятными угрозами — отпустить меня в белый свет, дабы добрался я до полицейского начальства и вступил с ним в переговоры. И весь вечер брат и сестра Ульяновы уговаривали меня, словно дите малое, не куролесить сгоряча, а отдохнуть и дождаться следующего дня.

А в итоге как-то так получилось, что и поужинал я, никуда не пойдя, и омылся, и переоделся в чистое, и лег в кровать, намереваясь полежать лишь немного, да так и заснул, причем безо всякого хлорала.

Спал я плохо и трудно. Мой кровавый кошмар в этот раз не привиделся мне, но зато вернулся другой сон — тот, который когда-то посещал меня часто, а последнее время спасительным образом миновал мои ночи. Мне приснилась смерть моей незабвенной Дарьи Лукиничны. Вернее, не смерть даже, а предсмертные минуты, когда, изъеденная раком в желудке, Дашенька моя терпела уже бесконечную немыслимую боль, не спасаемую морфием, и только вскрикивала и шептала, вскрикивала и шептала… «Береги Аленушку, Коленька, — шептала она, — и да хранит вас Господь!..» «Не убере-е-е-ег!» — завыл я во сне.

— Не уберег! — вскричал я, проснувшись в липком поту.

Спустил ноги с кровати, всунул их в домашние туфли, вскочил и, накинув бархатную куртку, бросился было к дверям, но тут же и опомнился. Куда я бегу? Ночь кругом, мрак, тишина, только полная, чуть ущербная луна светит в окно.

Я лег и в отчаянии снова забылся, но сновидения больше не являлись.

Утром горячка спала. Я встал измученный, но и парадоксальным образом посвежевший. Позавтракав, я отправился в окружной суд.

Несмотря на субботу, а может, именно потому, что была суббота, здание суда полнилось народом. Господин Марченко оказался на месте. Он встретил меня мрачно и хмуро и не стал тратить на разговоры особо много времени, лишь укорил, что, зная, где находится моя дочь, я не известил о том полицию или же непосредственно его, судебного следователя. «И это ему известно, толстой бестии! — подумал я. — Неужто про наш бросок в Алакаевку он тоже проведал?»