Четвертый коготь дракона

Максимов пожал ему руку и вышел из комнаты. Было уже поздно, в коридорах он не встретил никого. Быстро спустился на первый этаж, вошел в кухню, отпер дверцу. Сарай, в котором хранились дрова, был пристроен прямо к дому, что было удобно для тех, кто топил кухонную плиту и готовил пищу. Максимов взял сучковатое полено и с его помощью высадил одну из досок. Протиснулся сквозь образовавшуюся щель на улицу.

Наконец-то на воле!

Он взглянул на окно комнаты, откуда недавно вышел, увидел в нем силуэт Горелова, подсвеченный колеблющимся пламенем коптилки. Капитан приложил раскрытую ладонь к стеклу – напутствовал. Затем вторая его рука с зажатым в ней «Коллиером» поднялась к виску. Бахнуло, силуэт капитана исчез. Максимов, не дожидаясь, пока начнется суматоха, зашагал вверх по улице.

Правильнее всего было бы немедленно покинуть город, но Максимов не удержался от искушения и направился к бульвару, где стоял упомянутый Гореловым дворец Ноймана. Если б удалось узнать, к каким выводам придут мятежники на своем совещании, Максимов мог бы вернуться в расположение русской армии триумфатором.

Дворец был погружен во мрак, горели лишь два нижних окна, ближе к углу. Вход охраняли двое часовых, но оба дремали, присев на ступеньки. Безалаберность вполне объяснимая. Какого рожна сторожить штаб, от которого уже ничто не зависит? Максимов пожалел, что с ним нет десятка крепких ребят, – ворвались бы в здание и разом прекратили эту агонию…

Максимов прокрался к крайнему окну, заглянул внутрь. В просторном зале, при свете двух аргандовых ламп с белыми абажурами, сидели за круглым столом, словно рыцари короля Артура, генералы мятежной армии. Некоторых Максимов знал – их показывал ему Горелов.

Во главе стола сидел сам Гёргей – тридцатилетний, розовощекий, настроенный оптимистично, несмотря ни на что. Тут же и Кошут – со смертельно усталыми глазами, один из которых был наполовину закрыт упавшей со лба волнистой прядью. По правую руку от него – Эрне Киш с прической, делавшей его похожим на писателя Гоголя, и остроконечными, торчавшими строго горизонтально черными усиками. Чуть далее – Аулих, покоритель Пешта и Офена, с худым суровым лицом, по которому от крыльев носа вниз пролегли две глубокие морщины. А вот хорват Кнезич с выпяченной вперед бородой – бывший офицер австрийской армии, добровольно перешедший на сторону восставших. Остальные были Максимову неизвестны, но, по-видимому, тоже представляли собой цвет республиканского воинства.

Лица у всех, кроме Гёргея, были сумрачными. Разговор шел, судя по мимике, не оживленный, а натужный, через силу. Завершив физиогномические наблюдения, Максимов тихонечко потянул на себя створку оконной рамы, приоткрытую по случаю жары. Рама предательски скрипнула, он спрятался в тень, переждал. Полминуты спустя снова проник взглядом в освещенный охристыми огоньками проем. Генеральский бомонд остался сидеть за столом – к окну никто не подошел, решили, видимо, что это ветер шатнул раму.

Часовые у входа продолжали дремать, один даже бессовестно похрапывал. Максимов, рискуя быть обнаруженным, совсем уж беспардонно навалился грудью на карниз, навострил уши. Из зала до его слуха стали долетать обрывки фраз. Находясь в плену у мадьяр, он научился кое-что понимать на их языке. Познания так себе, но отдельные реплики можно было угадать.

Все уловленные им речи напоминали ритуальные причитания над телом усопшего. Только что пришли сведения о взятии Лидерсом Германштадта и Карлсбурга. Под контролем повстанцев осталась ничтожная часть территории, которую не представлялось возможным удержать под натиском русско-австрийских полков. Кошут заявил, что революция подавлена, продолжать сопротивление не имеет смысла, необходимо обсудить условия капитуляции. Неунывающий Гёргей сказал, что еще может повоевать – под его началом осталось порядка тридцати тысяч штыков и полторы сотни орудий. Кошут осадил его, напомнив, что противостоящие ополчению союзники располагают куда большими силами. Имеет ли резон далее проливать кровь, если итог все равно очевиден?

Тогда Гёргей, на котором лежали теперь обязанности и президента, и главнокомандующего, подумал и объявил, что сдастся только русским – сложить оружие перед австрийским императором ему не позволит воинская честь. Генералы говорили вразнобой, но мало кто из них возражал против немедленного прекращения боевых действий.

Услышанное пролилось на душу Максимова сладчайшим бальзамом. Покойный Горелов был прав: войне конец, завтра Гёргей придет к Паскевичу с белым флагом, мятежники будут разоружены, воцарится мир, и можно будет забыть обо всех кошмарах, пережитых за последние полтора месяца. Воссоединиться с Анитой, сердце по которой ныло, как больной зуб, и уехать отсюда подобру-поздорову в более благословенные края, чтобы залечить душевные раны с помощью доброго вина, крепкого сна и созерцания необъятных морских просторов.