Четыре безумия. Клиент Шекспира

Теперь Швайгерт молча взвешивал значимость этого предложения. Опытный человек искусства, он знал, что не следует особо доверять человеку, «держащему в руке меч». Опыт – беспощадный учитель, и первый его урок говорит: берущий нечто вынужден рано или поздно заплатить, а теперь наступили такие времена, что надо быть крайне осторожным в делах и обещаниях, как с незнакомыми людьми, так и с добрыми друзьями, и даже с родным братом. Если кто-то предлагает тебе что-то, то ожидает так или иначе получить от тебя нечто взамен. Потому и был так осторожен хитроумный немец, что его работа, как, собственно, и жизнь, зависела от способности правильно оценить людей и ситуацию, и частенько ему доводилось подавлять страстные желания, поскольку волшебные посулы, сделанные на одном берегу, на другом могли стать причиной невосполнимых потерь.

– Видите ли, мой драгоценный иллюстриссимо, если ваш милый сербский мальчик может хоть немного говорить по-немецки, то мог бы поспособствовать мне в задуманном деле. Это очень большая пьеса, чтобы играть в ней, надо обладать крепкой памятью и уметь работать со многими людьми. Меня ждет тяжкий труд. Но – c’est la vie. Я принимаю ваше условие, уважаемый господин Станкович, – произнес мудрый и хитрый немец, протянув руку Кристифору Станковичу.

Сделка свершилась.

Unter den Mondschein

Серебряная лунная пыль осыпала роскошные ветви каштанов и темные лица высоких домов, обитатели которых давно погасили свет. Ночь была теплая. Тихая. Летняя.

Две колеблющиеся тени неспешно скользили вдоль фасадов упакованной в белый цвет улицы Обермайер, триумфально завершающейся на берегу реки Изар. Плечи их были украшены сверкающим серебром.

Глухой звук шагов.

Стук каштанов в зеленой колючей броне, шлепающихся как гранаты на каменный тротуар. Броня разваливается, и из-под отечного века показывается прекрасный карий слезящийся глаз.

– Твои годы и ее неизлечимая болезнь, – произносит Савич, прервав затянувшуюся паузу. Он остановился, чтобы звук шагов не заглушал его слова.

– И было бы иначе, Иоганн? – спросила Анна Дандлер.

Ухнул филин.

Беспокойство в кронах.

– Насколько я помню, вы живете здесь? – поинтересовался Савич.

Анна Дандлер посмотрела на него. Молчала, ожидая ответа на заданный ею вопрос. Ее отец Людвиг тоже долго не мог найти подходящих слов, чтобы ответить на ее вопрос о том, являются ли дети ненужной роскошью, если они по разным причинам становятся для родителей непосильной обузой. Анне казалось, что Савич, скованный лунным серебром, ужасно похож на него. Людвиг Дандлер так никогда и не ответил на вопрос дочери.

– Вовсе не иначе, дорогая моя Анна. Не иначе, – наконец произнес Савич, после чего поклонился молодой актрисе и пошел вниз по улице.

The moon shines bright. In such a night as thisWhen the sweet wind did gently kiss the trees,And they did make no noise, in such a nightTroilus methinks mounted the Troyan wells,And sighed his soul towards the Grecian tents,

Where Cressid lay that night.[3]

Выйдя на аккуратную набережную, на километры протянувшуюся вдоль реки Изер, Савич бросил взгляд на деревья. В воздухе пахло летом. Круглая, полная луна. Оранжевая, как спелая дыня.

На берегу Тисы

Синее летнее утро выплеснулось из черного русла ночи на Банатскую равнину. Свет захватил незащищенные просторы. Небо стало голубым, как накрахмаленная плахта. Июльский день засверкал как детская слеза. Редкий кристалл. Только здесь, в этом необъятном пространстве, может народиться такой день. Без облаков, без ветра, без птиц.

Золотые листочки, выпавшие из солнечной корзины, трепещут на зеленых водах реки Тисы. А воды эти струятся. Тихо, неумолимо.

Тенисто было только под высокими кронами тополей, стоящих вдоль пыльной, вьющейся к югу дороги. Неподалеку, под куполом двух низкорослых верб, растущих у самого берега, несколько уток спрятались в рогозе.