Четыре безумия. Клиент Шекспира

– Он славянского происхождения, но с детских лет учился в Вене, – ответил Брукман.

– Прима Бургтеатра Зоненталь и режиссер Лаубе ценили его еще тогда, когда он играл в венском театре «Ап der Wien», а предприимчивый Франц Дингельштедт поспешно увез его в Веймар, где он прославился, сыграв более двухсот ролей, в основном молодых героев-любовников, – поведал Вольмут.

– Теоретические исследования господина интенданта Лаубе passe, тут спорить не о чем, это непревзойденно, как и его рецитации. Но я утверждаю, что такой театр никого не интересует, он не соответствует его персональным оценкам искусства – почти выкрикнул журналист из «Bayerische Kurier». Он любил бурно, театрально выражать свою точку зрения, и потому обожал кафе, в которых собиралось много деятелей искусства, и особенно дам. Они служили ему сценой.

– Театр сегодня должен быть исключительно активным, храбрым, дерзким, иным, я это, конечно, понимаю, – сказал Вольмут.

– Или провокационным… – продолжил Брукман.

– Возвращение на старую британскую сцену, как было объявлено, еще не гарантирует, как я полагаю, ничего нового, – подчеркнул теоретик, прославившийся в театральных кругах своим жестоким отношением и нетерпимостью к любому другому театру, кроме его любимого.

– Шекспир в Дворцовом – это не пойдет. Это просто возвращение к прежнему: Британия, северное лондонское предместье и «The liberty of Holywell» в «Glob teatr»… – подхватил журналист.

– Если я правильно понял, в новом «Короле Лире» не будет декораций, роскошных кулис, реквизита? – спросил Милавец.

– Встреча артиста с публикой – вот главная идея Савича. Она не очень оригинальна, еще известный Соломон Сидней Ли уже несколько лет выступает в Лондоне с идеей постановки пьес Шекспира в замкнутом кругу зрителей, – попытался объяснить Алоиз Вольмут.

– Филипп Сидней? – переспросил словенец.

– Нет, Филипп Сидней намного старше упомянутого Соломона Сиднея Ли. Старый классицист критиковал Шекспира за многочисленные перемены места действия, что и вызывало некоторые волнения. Он и в Германии страстно опровергал Гете. Из-за этого он сокращал тексты Шекспира и выбрасывал отдельные сцены, – уточнил теоретик.

«What country, friends, is this?» «This is Illyria, lady»[5], – на полном серьезе откликнулся Вольмут цитатой из «Двенадцатой ночи». Оба приятеля с удивлением посмотрели на него, а он не отрывал взгляда от красавицы Виолы, стоявшей рядом с каким-то стариком, который запросто мог сойти за герцога Орсино.

– Господин Алоиз! – громко окликнул его словенец.

– Куда вы пропали, приятель? – озабоченно спросил Брукман.

– С одной стороны у вас Азия, с другой – Африка, и полным-полно маленьких королевств, так что актеру, выходящему на сцену, следует начинать с объяснения того, где он находится, иначе никто ничего не поймет, – ответил теоретик театра голосом Филиппа Сиднея.

Любезный кельнер с элегантной походкой предложил им заказать еще выпивки.

Привидения исчезли.

Дым ел глаза. Их взгляды замутились.

– Слова, одни только слова. Полнейшая тоска. Мухи на потолке передохнут, – эффектно продолжил журналист Брукман, стараясь привлечь внимание публики.

– При наличии стольких замечательных немецких пьес Королевский придворный театр кормится шекспировскими байками! Глупое решение. Непонятное, – сказал Миран Милавец.

– Ошибаетесь, юноша. Величие немецкой культуры в том и состоит, что, наряду со множеством собственных благоуханных цветов, в нашем саду хватает места и для других, заслуживших того своим качеством. Впрочем, и вы, Милавец, здесь, потому что чувствуете пространство свободы тут, в Мюнхене и в Германии. Так что в данном случае проблема не в Уильяме Шекспире, он великий поэт, суть в излишней примитивности его пьес, в сведении их к банальности, чем занимаются уважаемые люди вроде Иоганна Савича и почтенные учреждения типа Придворного королевского и национального театра, – воспротивился Вольмут.

– Иррационально, совершенно иррационально, – заговорил журналист как раз в тот момент, когда в кафе вошел Франц Ведекинд в сопровождении Альфреда Кубина.

Внимание тех, кто следил за дискуссией, вдруг, словно стая птиц, перелетело на другую сторону.

Ветер зазвенел бокалами.

«Тристан-аккорд». Тот, что высвободил гармонию, неоднократно повторенный в опере Вагнера «Тристан и Изольда».

Опять ветер.

«В музыке Вагнера есть нечто от бегства из мира…»

– Вот и король! – поет Глостер.