Четыре четверти страха

– Он просто мудак, – отвечаю я. – Склонный к насилию мудак, который самоутверждался в детстве за счет физической расправы над другими. Маленькая, выдрессированная обстоятельствами мразь. И друзья у него – под стать. Чуть не испортили все, пересчитав Эдуарду кости.

Роль Ильи – роль козла отпущения. Кто-то должен был взять на себя всю эту резню. Все это мясо. Так почему бы этого не сделать Илье. Скоро в Пахомове опознают «Пластического хирурга», обнаружив у него дома мои фотографии.

Кстати, ты в курсе, что Илья на самом деле не так прост? Он убил собственного папашу, каким-то образом перекрыв ему доступ кислорода.

Да! Ильюха не так прост! Я поднимал документы. Там только дурак не поймет, почему здоровый мужик внезапно задохнулся во сне. Но ментам в девяностые и так хватало проблем, а пьяненькому голодному врачу «Скорой помощи», видимо, вообще все было параллельно. Я знаю. Я видел, как тело папаши грузили в машину. Я видел глаза Ильи, наблюдающего за погрузкой. В тот момент он был похож на Эдуарда, заносящего свой кирпич над телом Юлии в котловане.

– Значит, ты… – начала Василиса.

– Я просто свел вас вместе, – перебил я. – Посадил в одну банку, и вы, как пауки, сожрали друг друга. Вы же привыкли тра… тр… трахать и жрать подобных себе.

– Ты убил столько невинных людей только ради нас? – спросила Василиса, окинув взглядом палату.

– Опять вы слишком много о себе думаете, – отвечаю я. – Во-первых, все мои.. э-э… Да к черту! Все они далеко не невинные люди. Я знаю. Каждый из них совершил хоть что-то отвратительное. Каждый сделал что-то отвратительное, по крайней мере, лично мне. Все эти люди – негативные персонажи моей жизни, которых я по тем или иным причинам не могу забыть. И я нашел свой способ их забывать. Забывать их гадости и их подлости. Нет человека – нет проблемы.

У меня звонит телефон. Звука нет, только вибрация. Такие правила клиники. Ко мне пришел очередной пациент. Я встаю со стула.

– Сейчас мне нужно идти, – говорю я, снова не выдерживаю и правой рукой на несколько секунд сжимаю горло Василисе. Она начинает задыхаться. – Но я обязательно вернусь к тебе. Если будешь хорошо себя вести, то я, может быть, даже развяжу тебя. Не советую долго сопротивляться, ведь твое лечение может занять годы.

Василиса молча смотрит на меня, и я почему-то не могу прочитать в ее глазах, что она сейчас чувствует. Ну что же… У нас много времени. Я отпускаю горло, поворачиваюсь спиной и выхожу из палаты, закрывая за собой дверь.

Все-таки странно, что эти люди постоянно видели перед собой мое лицо на протяжении многих лет и никто из них не вспомнил меня. Никто не вспомнил маленького мальчика из их же собственного двора. Мальчика, которого они не раз шпыняли, каждый по-своему. Они не узнали меня. Они были слишком заняты.

Ну конечно! Они были оглушены своими проблемами! Каждый из них пытался убить в себе своего собственного монстра. Они были очарованы красивыми песнями сказочных сирен. Песни эти были разные.

Кому-то сирены пели о прощении, ведь убийство отца было ради блага. Если бы Илья не сделал этого, то что стало бы с матерью, что стало бы с семьей, что стало… Прости меня, Илья, но ты ошибаешься. То, что ты сделал, было не ради блага матери. Это было для твоего собственного комфорта. Для твоего собственного удовольствия.

Кому-то сирены пели о любви и понимании, которых так не хватает на Земле, ведь без любви и понимания можно стать последней эгоцентричной сукой. Ты и стала такой сукой, Василиса, все внимание которой сосредоточено только на ней самой. Которую охраняет гипертрофированный внутренний голос и лавина, стершая в порошок моральные устои, уничтожившая чувство самосохранения, понятие о целомудрии и примитивные добрые человеческие чувства. Но ты такой стала не из-за потери сестры, а сама по себе. Рано или поздно это случилось бы и без смерти Юлии.

Кого-то сирены просто усыпляли, не давая вспомнить, как он куском кирпича буквально размазал по земле чувства, к которым не был готов. Ты не был к ним готов, Эдуард. Чем они сильнее, тем больнее видеть, что губы, которые ты любил и которые улыбались тебе, просто инструмент удовлетворения чужой похоти, глаза, в которых ты бы завещал себя похоронить, покорно смотрят на другого, а те места, которые у тебя вызывают трепет, используются как коврик для ног у входа в общественный туалет. Это очень больно, Эдуард, я знаю. Но я пережил, и ты пережил бы.

Конечно, они не помнили меня… Каждый из них был занят, пытаясь убить в себе своего собственного монстра под прекрасные песни сирен. А я искренне любил своего и не слушал этих песен.