Четыре фрейлины двора Людовика XIV

— Фи! разве об этом спрашивают!.. Но я ведь знаю все, что только вас касается, Ален, я знаю наизусть историю ваших прекрасных действий; я часто о них говорю и горжусь ими.

— Ах! вы поклялись свести меня с ума от счастья!..

— Но, скажите мне, друг мой, — опять начала она, становясь более серьезной и разглядывая его мундир, — каким же образом случилось, что вы не получили, не смотря на всю вашу храбрость и отличие, ни чина, ни даже никакого ордена.

— Ба! почем я знаю?.. Немного было гордости с моей стороны, немного нежелания со стороны главного флотского начальника. Мы, бретонцы, не любим гнуть спину!..

— Отчего выходит, что вы заслуживаете награды, а другие их получают.

— Я этого не отрицаю… Что из этого!.. У меня одно только честолюбие, это делать добро, равно как я завидую только одному счастью, это вашей любви.

— О! в этом отношении, вы хорошо знаете, что вам нечего более желать. Но если у вас нет честолюбия, то я его имею за вас.

Она выпрямилась, произнеся эти слова голосом гордым, почти надменным, и улыбка её пурпурных губ уступила место спесивому выражению, которого он у неё никогда не видал.

— Зачем, — спросил он, возбужденный этим преобразованием, — зачем принимаете вы вид королевы, чтоб сказать мне это?

— О! королевы!.. — сказала она, улыбаясь уже на этот раз, но той улыбкой, которую он также ни разу у неё не видал.

— Моя милая Мария, — вскричал он, — что с вами?..

Он снова схватился за её руки, точно опасаясь, что она от него может ускользнуть, и надеялся этим только способом её удержать.

Она не защищалась, позволяя ему брать свои маленькие, волшебные ручки; он их целовал с благоговением, наблюдая за ощущениями, выражавшимися на её лбу и в её глазах, и, — влюбленные всегда ведь очень чутки, — он нашел, что она не отвечает, как он того бы желал, на его тихое и страстное пожатие.

— О чем же вы думаете, Мария?

— О ком могла бы я думать, когда вы здесь, и даже, когда вас тут нет, неблагодарный, как только о вас?

— Дорогой ангел, извините мою докучливость, мои сомнения, они происходят от избытка моей к вам любви… Просветите меня… В вас что-то происходит… Вас занимает какая-то мысль, но к ней примешивается чувство, которого я не могу определить.

— Не сейчас ли я говорила вам о ней!.. Я бы желала, чтоб вы были так же честолюбивы, как я сама для вас.

— Какое безумие!

— Вы называете это безумием?

— Можно ли назвать это чем-нибудь другим.

— Конечно, мой друг, это возвышенное и серьезное стремление… Я желаю иметь право гордиться человеком, которого я люблю; я желаю, чтоб мне завидовали.

— Вы правы, Мария, — сказал он в неопределенном оцепенении, опуская её руки и почти бледнея. — Вы стали честолюбивы… Одного счастья для вас более уже недостаточно… Неужто это пребывание при дворе вас так изменило?

— Изменило?…Нет… Я все та же.

— Простая и наивная молодая девушка старинного Руэргского замка?

— Всё та же.

— Ах! дай-то Бог! — пробормотал он, к счастью, довольно тихо, чтоб она не могла его услыхать.

— Узнайте меня хорошенько, мой дорогой Ален, не судите ложно о моем характере, отдайте себе отчет, что все мои намерения имеют предметом только вашу славу.

— Моя слава, — сказал он кротко, — заключается в том, чтоб вас любить.

Она продолжала, не обратив внимания на это замечание.

— Когда вы явились к нам в замок, вы были одним из самых благородных, самых молодых наших гостей, ваше достоинство ярко проглядывало, о вас шел тогда только один общий голос, что ваш чин, уже довольно значительный для молодого человека ваших лет, открывал вам доступ к самым высшим должностям.

— Понимаю… вы любили того офицера, которого в шутку называли будущим адмиралом…

— Ах! пожалуйста, различайте мои слова, ничто вам не доказывает, чтоб я вас полюбила, если б вы представили единственное только одно это достоинство.

Он провел рукою по лбу, покрытому почти ледяным потом.

— О мой Боже!.. — сказал он.

И он не докончил.

Она угадала, что происходило в нем; тогда она в свою очередь взяла одну из его рук и сжала её в своих:

— Ален, я вас люблю…

Нелегко приходить в себя при потере такой дорогой мечты. Страсть, которую он хранил в глубине своего сердца в продолжении двух лет, не угасает, как лампа при первом дуновении.

Прежде чем покинуть всякую надежду и всякое доверие, удерживаешься за волосок последнего обрывка.

— Разве это не доказывает мою к вам любовь, — продолжала очаровательница, — если я желаю вашего блага, вашего величия?… Как я живу среди придворных, из которых самый достойный стоит на сто футов ниже вас, — я вижу как на них щедро сыпятся почести, чины, производства, а вы, жертвующий своею кровью и своим достоинством, вы вдруг останетесь позади, станете их подчиненным!.. Нет, мысль эта для меня невыносима. Я требую, чтоб человек, имя которого я буду носить, был бы равным с самыми спесивыми, если он их ещё не опередил!..

— В самом деле, — вскричал он под влиянием самых смутных мыслей, придерживаясь однако более тех, которые льстили его нежности, — вы меня сделаете честолюбивым!..