Четыре минус три

«Я не возражаю. Вы можете опубликовать мой текст. Как вы считаете, могу ли и я рассчитывать в результате этой публикации на помощь?»

Помощь. Может, эта сеть поможет мне найти подходящего психотерапевта? Хотя — у меня уже есть терапевт. Тогда, может быть, мне удастся найти какое-нибудь занятие? Я могу, например, пополнять товаром полки в супермаркете. Если больше не смогу справляться с клоунскими обязанностями. Или… да мало ли что. Неважно. Женщинам в контактной сети наверняка придет что-нибудь в голову. Они смогут мне помочь, если мне самой ничего не придет в голову.

«Разумеется, вы можете рассчитывать на нашу помощь. Может быть, у вас завтра найдется время зайти в редакцию? Мы бы хотели хотели вас сфотографировать».

«О’кей»

«Замечательно. С нетерпением жду вас завтра. И, пожалуйста, не отдавайте ваш текст в другие газеты. Мы желаем, чтобы наше издание имело на публикацию эксклюзивное право».

Эксклюзив. Звучит внушительно.

«Я согласна».

Однако. Я стала людям интересной. Тем, что у меня погибла семья. И я им настолько интересна, что у кого-то возникает желание иметь на меня эксклюзивные права. Вот тебе на!

Укладываясь после разговора в постель, я чувствую себя существенно значительнее, чем прежде. Меня замечают. Я кому-то интересна. Не так уж и мало для человека, у которого нет никого и ничего, кроме себя.

Я стала людям интересной. Тем, что у меня погибла семья. Однако.

Ночами я не смыкаю глаз. Возможно, оттого, что я много сплю днем. Мои глаза не желают закрываться. Они всматриваются и всматриваются в темноту, в которой все равно ничего не увидеть. Нет, кое-что увидеть все-таки можно. С наступлением темноты в моем сознании возникают картины.

Праздник душ. Море людей. И фотокорреспондент среди них. Что он забыл на моем празднике? Возможно, он собирал информацию для статьи? Кто знает, не опубликован ли мой мейл в газетах?

И моему отцу тоже не спится. Я слышу его шаги в гостиной. И направляюсь туда.

«Папа, разговаривал ли ты с фотокорреспондентом на похоронах?»

«Разговаривал. Он хотел о тебе написать».

Так и есть. Теперь я уже не так интересна журналу. Ведь ему не видать эксклюзива.

«И ты ему разрешил?»

«Да… Почему бы и нет?»

«И ты послал ему мой мейл?»

Папа кивает.

«Папа! А я заверила журналистку, которая мне звонила, в том, что моя история станет достоянием ее издания. Как ты мог что-то в отношении меня разрешить, меня не спросив?»

Есть ночи, способные превратить пустяковую проблему в катастрофу. Или есть другие причины моей нервозности?

«Я дала слово! Теперь журнал мне наверняка не поможет. И контактная сеть тоже. Никто мне не поможет».

Я в отчаянии. Для чего конкретно мне нужна помощь журнала, я не знаю. Но знаю при этом, что я никогда настолько не нуждалась в помощи, как сейчас. Я дрожу, плачу, выкрикиваю упреки отцу, одновременно за него цепляясь.

«Я так гордился тобой, тем, что ты написала. Я понятия не имел о том, что…»

Мой отец побледнел и поник. Я вижу слезы в его глазах. Чего прежде никогда не бывало.

Папа. Мы всегда были с ним не разлей вода. Так почему я кричу на него именно теперь, в эти беспощадные для нас времена?

«Мне очень жаль», — рыдаю я.

«И мне очень жаль».

Я снова ложусь в постель. Папа садится на край кровати. Мы не знаем, что нам сказать друг другу. Мы не можем прийти в себя. Забыть ссору. Вести себя как ни в чем не бывало. Ужасно. Я сделала больно человеку, которым восторгалась.

«Давай поговорим обо всем завтра. Я пойду с тобой на интервью и признаюсь во всем», — успокаивает меня отец, пытаясь улыбнуться.

«Папа, прости меня. Я больше никогда не буду с тобой ссориться», — молю я.

«И я не буду. Спокойной ночи, сокровище».

Поцелуй. Улыбка.

Все образуется.

Из-за закрытой двери