Четыре тысячи недель. Тайм-менеджмент для смертных

Но, как объясняет Джудит Шулевиц, главным последствием реформы для простых советских граждан стало уничтожение самой возможности общественной жизни. А все дело в расписании. Два друга, попавшие в разные календарные группы, не могли встретиться в выходной. Предполагалось, что мужья и жены должны попадать в одну и ту же группу, но зачастую этого не происходило, поэтому семьи также оказались под ударом. Невозможны стали и воскресные религиозные службы. Хотя с точки зрения Москвы ни то ни другое проблемы не представляло. Подрыв конкурента – авторитета церкви – входил в задачи советской власти. (Например, историк Э.Г. Ричардс, который вел хронику эксперимента, отметил, что «вдова Ленина, как истинная марксистка, считала семейные собрания по воскресеньям достаточным поводом для отмены этого дня»{138}

.) Один рабочий довольно смело пожаловался в официальную газету «Правда»: «Что делать дома, если жена на заводе, дети в школе и никто не может прийти к нам в гости? Что остается, кроме как пойти в общественную чайную? Что за жизнь, когда праздники наступают посменно, а не для всех? Что это за праздник, если его приходится отмечать одному?»{139}

Реструктурированная рабочая неделя сохранялась в той или иной форме до 1940 года. Затем от нее отказались из-за проблем, связанных с обслуживанием оборудования. Но к тому времени советское правительство уже невольно продемонстрировало, что ценность времени зависит не от его количества, а от возможности человека синхронизироваться с близкими.

Вместе во времени

Когда человек хорошо синхронизирован с другими, у него возникает еще одно интуитивное чувство: время кажется более реальным

, более интенсивным, ярким, наполненным смыслом. В 1941 году молодой американец Уильям Макнил был призван в армию Соединенных Штатов и направлен на базовую подготовку в лагерь, расположенный на пыльных техасских просторах, заросших кустарником. Формально его задачей было научиться стрелять из зенитных орудий. Но, поскольку в лагере на тысячи новобранцев было только одно орудие, и то не вполне исправное, офицеры заполняли избыток свободного времени солдат традиционной маршевой подготовкой. На первый взгляд, считал новичок Макнил, тренировки выглядели совершенно бессмысленными. К началу Второй мировой войны войска перемещались на большие расстояния на грузовиках и поездах, а не пешком. А после того как был изобретен пулемет, маршировать строем в разгар сражения означало, по сути, просить врага убить вас. И поэтому Макнил не был готов к тому, насколько сильно его потрясет маршировка с солдатами:

Бесцельно маршируя по учебному полю, шагая уставным шагом, думая только о том, чтобы идти в ногу и сделать следующий шаг правильно и вовремя, я почему-то чувствовал себя хорошо. Трудно описать словами эмоции, возникавшие при длительном перемещении в маршевой колонне. Чувство всепроникающего благополучия – вот что я помню. Более конкретно – странное чувство расширения, своего рода раздувания личности, когда становишься больше, чем сама жизнь. И все это благодаря участию в коллективном ритуале… Хватало быстрого, ритмичного движения, чтобы мы чувствовали, что довольны собой, довольны тем, что движемся вместе, и смутно довольны миром в целом{140}.