Четыре встречи. Жизнь и наследие Николая Морозова

Ты спрашиваешь, Верочка, нельзя ли прислать мне каких-нибудь научных книг или инструментов для моей работы о строении вещества? Потребность в них у меня, конечно, страшно велика, и часто приходится биться как рыба об лед от невозможности сделать нужный опыт или навести справку. Но уже сам размер этой потребности не допускает возможности ее удовлетворения частными средствами. Я уже не новичок в своей области, и то, что есть в учебниках и курсах, для меня давно стало почти бесполезно. Здесь могла бы помочь только специальная библиотека и специальная лаборатория при каком-нибудь большом научном учреждении. Таким образом, мне поневоле приходится довольствоваться тем, что дано в мое распоряжение, и не мечтать о новых расширениях…

ПИСЬМО ВОСЬМОЕ

20—27 августа 1900 года

…В феврале опять случилось что-то вроде инфлюэнцы с сильным жаром, ознобом и остальными прелестями. Но в этот раз я пролежал не более недели и весной снова возвратился к обычным занятиям. Теперь, когда я вам пишу, у меня очень расстроена нервная система, и пульс иногда бьется по сто раз в минуту. Однако это расстройство выражается лишь плохим сном и преувеличенной чувствительностью ко всяким ночным шумам, а не раздражительностью в сношениях с окружающими совсем неповинными людьми, как это часто бывает при сердечных болезнях. До самого последнего времени никто из товарищей по, заключению даже и не подозревал, что мне было не особенно хорошо, и все очень удивились, когда неожиданно узнали, что я уже несколько недель без сна валяюсь с бока на бок начиная с трех или четырех часов утра. Однако вы, дорогая мама, не беспокойтесь. Думаю, что до следующего письма сумею справиться и со своим неврозом, тем более что считаю его за самую неприятную из всех болезней: если не сумеешь спрятать ее в самом себе, то она неизбежно сделает человека стеснительным для окружающих, а я этого боюсь пуще огня. Как было бы хорошо, если бы все мы (т. е. вообще люди) старались сообщать другим только одно ободряющее и хорошее, а все раздражающее или печальное старались переносить в одиночку! Но конечно, это не всегда возможно, а иногда даже и нехорошо с очень близкими сердцу, в активном сочувствии которых можешь быть заранее уверен.

В только что полученных письмах от сестер особенно растрогало меня то место, где они рассказывают, как вы, дорогая, сейчас же велели переснять в увеличенном виде присланную вам из департамента мою фотографическую карточку, которой я сам никогда не видал. Не знаю, есть ли в ней какое-либо сходство, но, во всяком случае, она уже не новая и снята еще в первые годы заключения. Опасаюсь также, что в увеличенном виде я вышел совсем не похож на человека. Я видал такие переснимки, и они большей частью сильно напоминали физиономии различных видов обезьян. Жалко подумать, сколько хлопот вы устроили себе из-за потускневшего и растрескавшегося от времени снимка. Очень желал бы я посмотреть, что это у вас за сокровище такое получилось? Не похоже ли оно на того неудачно снятого у вас жеребенка, над которым, по словам Нади, до слез хохотали сестры?

Благодаря начавшемуся неврозу я с начала августа должен был бросить на время всякие научные занятия и за неимением непрочитанных уже английских романов, над которыми я обыкновенно отдыхаю в случаях переутомления, взял перечитывать еще раз «Войну и мир» Толстого. Толстой такой великий художник, что его каждый раз читаешь с новым удовольствием, хотя и пишет он очень неровно — рядом с чудными местами вдруг, хотя и редко, попадается совсем не яркая страничка.

Хотелось бы знать, что теперь творится на белом свете? Но к сожалению, нам не разрешено политических газет. Одно, чего я никогда не мог терпеть в современных мне газетах, — это их передовых статей, где обыкновенно или пережевываются вчерашние телеграммы, или с самодовольным видом толкуется о таких предметах, с которыми автор лишь несколько минут тому назад спешно ознакомился по энциклопедическому словарю Брокгауза. Но ведь таких статей никто и не принуждает читать, а действительно стоящую чтения вещь — телеграммы — всегда было бы очень интересно просмотреть.

В условиях моей жизни не произошло ничего, ни к лучшему, ни к худшему, после моего зимнего письма. Мою жизнь в заключении вы знаете даже много лучше, чем то, что было перед ней. Только подумать, что за все то время мы не могли обменяться хотя бы одним письмом! Я это очень сильно чувствовал, когда жил на свободе и за границей. Я видел, как другие сохраняли постоянные сношения с родными, а для меня это было невозможно… Вот почему я по временам и рассказываю вам в своих письмах о том или ином событии из заграничной жизни, хотя все это и давно прошло…