Чингиз Айтматов

И право, как можно понять, что вчерашнему сироте и сыну «врага народа» рукоплещет Москва? Многим показалось, что там, в столице, заблуждаются, а у читателей Чингиза дома просто вкусы дурные. А тут ещё скрытая зависть к художнику, прекрасно пишущему на двух языках. Это состояние скрытого, а иногда и явного, но в любом случае жёсткого соперничества Айтматов иносказательно описал впоследствии в своей повести «Прощай, Гульсары!» В ней есть эпизод скачек, когда иноходца Гульсары всячески, любой ценой стремятся оставить позади испытанные скакуны. Но тщетно — конь приходит к финишу первым. «Состояние скакунов было такое, что все они просто застыли в каком-то странном оцепенении и безмолвии. Можно было даже разглядеть выражение глаз соседей, их напряжённо вытянутые морды, закушенные удила, уздечки и поводья. Тёмно-серый смотрел свирепо и упрямо, а рыжий волновался, взгляд его неуверенно скользил по сторонам. Именно он первым начал отставать. Сначала скрылся его виноватый, блуждающий взгляд, затем уплыла назад морда с раздутыми ноздрями, и больше его не стало. А тёмно-серый отставал мучительно и долго. Он медленно умирал на скаку, взгляд его постепенно стекленел от бессильной злобы. Так и ушёл он, не желая признать поражения.

Когда соперники отстали, вроде бы легче стало дышать. А впереди уже серебрилась излучина реки, зеленел луг и слышался оттуда далёкий рёв человеческих голосов. Там, впереди, гудела и колыхалась огромная толпа, и уже покатились двумя рукавами навстречу конные и пешие, крики становились всё громче, сильней! И он вдруг явственно услышал: “Гульсары! Гульсары! Гульсары!.. ” И, вбирая в себя эти крики, возгласы и вопли, наполняясь ими, как воздухом, иноходец с новой силой устремился вперёд. При неумолкающем шуме и криках ликования Гульсары прошёл сквозь гулкий коридор встречающих и, сбавляя бег, описал круг по лугу....

Гордый и стремительный, он вступил на арену с высоко поднятой головой, с горящими глазами. Хмелея от воздуха славы, Гульсары пошёл выплясывать, вышагивать боком, порываясь к новому бегу. Он знал, что он красив, могуч и знаменит».

Ленинская премия, поставившая 35-летнего Айтматова в ряд крупнейших деятелей советской культуры, заставила недоброжелателей поумолкнуть, хотя многие продолжали видеть в этом успехе случайность, каприз судьбы, а иные — чистую политику. Но всё это были уже скорее окололитературные сплетни, ибо успех Чингиза был настолько шумным и ошеломляющим, что публично высказывать подобные суждения и осуждения не отваживались.

Ну а искренние — если таковые имелись — сомнения в закономерности успеха окончательно развеялись, когда писатель опубликовал новую повесть — «Прощай, Гульсары!» (1967 год), за которую получил уже Государственную премию СССР. Все убедились, что Айтматов — это явление, что оно может быть понято и объяснено в широком историко-культурном, даже цивилизационном контексте всей киргизской культуры XX века.

Ну а для семьи триумф старшего сына стал ещё и большим домашним праздником. Вспоминает Роза Айтматова:

«Мама вдумчиво и с пристрастием читала каждую строку его творений, даже статьи и интервью. Она была осведомлена и о тогдашней советской, и мировой литературе. Всё анализировала, сравнивала и радовалась за сына.

День присуждения Чингизу Ленинской премии стал поворотным в судьбе семьи, днём высочайшего взлёта и возврата авторитета, которым она обладала до 1937 года. Республиканские газеты посвятили Чингизу целые полосы. Со всех концов не только Киргизстана, но и СССР шли потоком письма и телеграммы. Я помню содержание одной телеграммы, которую направил Иса Коноевич Ахунбаев.

Он писал: «Если народ не может стать великим, то его сыновья должны быть великими».

В тот день, когда должен был вернуться домой новоиспечённый лауреат Ленинской премии, мама слегла в больницу с тяжёлым приступом. Все поехали встречать Чингиза в аэропорт, а я осталась с мамой в палате. Её обычно клали в отдельную палату, потому что тяжёлое состояние нарушало покой соседей.

Чингиз, не заезжая домой, прямо из аэропорта приехал в больницу. Едва поднявшись с койки, мама припала к груди сына и долго плакала. Но то были слёзы радости, чистые и светлые, словно бриллиантовые ручейки горных родников. Впервые за долгие годы она вздохнула свободно, полной грудью, как будто не осталось и следа от нескончаемых страшных дней и бессонных ночей. Словом, мама восприняла торжества и славы сына как духовную победу Торекула»[22].