Чингиз Айтматов

Величайшему испытанию подвергались отношения мужа и жены, матери и детей, близких, родных, сослуживцев.

Мы слушали, записывали, и не раз нам казалось: вот он, предел страданий, горестей, но другая история открывала нам новые пределы горя, новую вершину стойкости, новые силы человеческого духа». И далее: «...Амплитуда страстей человеческих в блокаду возросла чрезвычайно — от падений самых тягостных до наивысших проявлений сознания, любви, преданности».

Чингизу Айтматову должна быть близка эта позиция. Иное дело, что он всегда был далёк от расхожей мысли, будто всё в жизни решает бескомпромиссная вера, убеждённость, — классическое положение теории социалистического реализма. Он одинаково не верил и в дарвинистскую теорию естественного отбора, в инстинкт самосохранения, прекрасно отдавая себе отчёт в том, что силы человеческие черпаются из многих других источников, как духовных, так и материальных. Но уже в «Материнском поле» Айтматов начал осознавать более общую истину — трагическую противоречивость истории человечества, её стихийность, даже внутреннюю обречённость.

КРУТОЕ ВОСХОЖДЕНИЕ

Для Чингиза Айтматова Москва всегда была счастливым, благословенным городом. Тут он провёл самые светлые годы детства, тут учился, тут написал и в центральных толстых журналах опубликовал «Лицом к лицу», «Джамилю» и «Первого учителя». Издание сборника «Повести гор и степей», куда вошли его лучшие произведения конца 1950-х и начала 1960-х годов, стало значительным событием литературной жизни не только Киргизии, но и всего большого Союза. Как мы помним, доброго пути молодому писателю пожелал на страницах «Литературной газеты» прижизненный классик — Мухтар Ауэзов, а после этого напутствия начался буквально обвал откликов в столичной и провинциальной прессе. Успех был триумфальный. За сравнительно короткое время Чингиз Айтматов стал любимцем и читающей публики, и критики. Правда, тут имеется некоторая тонкость. Пресса была невероятно благожелательна, все хвалили, все восторгались, а вот собственно критики не было довольно долго. Её время было ещё впереди.

В Киргизии Айтматов сделался настолько популярен, что любовь к его книгам стала любовью к книге вообще, люди стали гораздо больше читать, пересказывать прочитанное в семье, в кругу друзей и знакомых.

Получилось так, что повести Айтматова порой раньше выходили на русском языке, чем на киргизском, и это тоже придавала писательскому облику Чингиза особую привлекательность, более того, превратило его в некоего флагмана в общем ареале национальных литератур Советского Союза, особенно младописьменных. Стало ясно, что если пишешь на русском, то и успех будет громче, круг читателей заметно расширится, а там и в большой мир многоязычной аудитории путь откроется. Имелась и серьёзная идеологическая составляющая. Айтматов на своём личном примере как бы доказывал и воплощал торжество советского интернационализма и «ленинской национальной политики», а также демонстрировал силу и возможности «свободного и могучего» русского языка. Можно полагать, что именно это обстоятельство, поддержанное почти единодушным признанием таланта писателя, проложило путь к высшей награде СССР — Ленинской премии.

Она сразу же вознесла Айтматова на литературный пьедестал. Такой громкой славы в Киргизии не было ни у кого. Люди были безмерно счастливы успеху земляка, на него буквально обрушились и почёт, и привилегии. Благодаря ему вырос и общественный статус литератора. Вместе с тем появились завистники, особенно в кругу признанных литературных аксакалов, давно считавшихся классиками и застывших в своей бронзовой статуарности.

Впрочем, ничего нового в этом не было — ведь молодого, начинающего прозаика Айтматова некоторые его коллеги по цеху считали не более чем выскочкой, в лучшем случае журналистом и публицистом, но никак не писателем.