Чёрный кот

Когда я прикоснулся к нему, он громко замурлыкал, начал тереться о мою руку и, по-видимому, был очень доволен моим вниманием. Именно такого животного я искал. Я тотчас же вздумал купить кота и предложил хозяину заведения деньги, но хозяин не имел на него никаких притязаний, не знал, откуда он взялся, и никогда не видал его до этих пор.

Я продолжал ласкать кота и когда стал собираться домой, то он выказал желание идти за мною. Я не отгонял его и на пути иногда наклонялся и гладил его по спине. Он скоро освоился с домом и сделался большим любимцем моей жены.

Что касается до меня, то я скоро почувствовал возникающее в моей душе отвращение к нему. Я вовсе не ожидал этого чувства, но не знаю, как и почему, очевидная привязанность его ко мне была противна и надоедала мне. Мало-помалу отвращение перешло в горечь и ненависть. Я избегал животного, какое-то чувство стыда и воспоминание о моей прежней жестокости удерживали меня от нанесения ему физической боли. Несколько недель я не бил его и не делал ему никаких насилий; но постепенно, мало-помалу, я стал смотреть на него с невыразимым омерзением и молча уходил от его ненавистного присутствия, как от дыхания чумы.

Без сомнения к усилению моей ненависти к животному не мало способствовало открытие, сделанное мною утром после того, как я привел его к себе домой: подобно Плутону, он был лишен одного глаза. Это обстоятельство было причиною, что он еще более полюбился моей жене. Она, как я уже сказал, обладала в высокой степени тою человечностью чувства, которая была некогда отличительною чертою моего характера и источником многих самых простых и чистых моих удовольствий.

Странно, что вместе с моим отвращением к коту, привязанность его ко мне, по-видимому, усиливалась. Он ходил за мною по пятам с упорством, о котором трудно дать читателю надлежащее понятие. Где бы я ни сел, он уж подползет ко мне под стул, или вспрыгнет ко мне на колени, надоедая мне своими противными ласками. Когда я вставал, чтобы пройтись по комнате, он вертелся у меня под ногами, так что я чуть не падал, или же, цепляясь своими острыми когтями за мое платье, вскарабкивался ко мне на грудь. В такие минуты я сильно желал убить его одним ударом, но удерживался от этого частью воспоминанием о моем прежнем преступлении, а более всего (сознаюсь в этом за один раз) решительным страхом, который я чувствовал к коту.

Это не был страх собственно физического зла, и, однако же, я не сумел бы определить его другим образом. Я почти стыжусь признаться, — да, даже здесь, в тюрьме, стыжусь признаться, — что ужас и отвращение, которые внушало мне животное, были усилены одною из самых пустых химер, какие только можно себе представить. Моя жена не раз обращала мое внимание на белую отметку, о которой я говорил, составлявшую единственное видимое отличие этого кота от Плутона. Читатель вспомнит, что эта отметка, хотя большая, первоначально была очень неопределенна: мало-помалу, почти незаметно, она приобрела резкую явственность очертания. Рассудок мой долго силился отвергать это обстоятельство, как пустую игру воображения. Отметка теперь имела вид предмета, имя которого я содрогаюсь произнести… И преимущественно поэтому я ненавидел кота, боялся его и желал бы, если бы только смел, избавиться от чудовища. Я видел в его белом пятне изображение отвратительной, ужасной вещи — виселицы! — печального и грозного орудия ужаса и преступления, агонии и смерти!

С этих пор я стал истинно жалким существом, более жалким, нежели это свойственно человеку. Неразумное животное, которому подобное я убил с таким презрением, — неразумное животное было причиною нестерпимой пытки для меня, для человека, созданного по образу Божию! Увы! ни днем, ни ночью я не знал больше покоя. Днем кот не оставлял меня ни на минуту, а ночью я беспрестанно вскакивал, испуганный невыразимо страшными грезами. И проснувшись, я чувствовал горячее дыхание этой твари на моем лице и ее гнетущую тяжесть, — воплощение домового, которого сбросить я не имел силы, — вечно лежащую на моем сердце!

Слабый остаток добра в моей душе не мог выдержать такой пытки. Самые злые, самые мрачные мысли сделались моими единственными неразлучными товарищами. Обыкновенная угрюмость моего нрава усилилась и перешла в ненависть ко всем вещам и ко всему человечеству; моя жена, выносившая все безропотно, чаще и больше всех терпела от внезапных, беспрестанных и неудержимых взрывов бешенства, которому я теперь слепо предавался…