Чётки

— Теоретически да. Правда, отказ … хм, ну вы понимаете. Но, собственно, чего отказываться? Ведь такая возможность! Тысячи людей мечтают о такой должности.

— Но я могу не справиться…

— Всё куда проще, чем вы думаете. Главное, помнить: что внизу, то и наверху. Согласны? У нас, правда, мало времени.

— Да, — прошептал Ткаченко и погрузился во тьму.

Он очнулся от того, что кто-то говорил рядом. Кажется, женский и мужской голоса. Женщина произнесла:

— Надо избавиться от Фишбейна. Он разучился оперировать. Он изуродовал избраннику лицо.

— Так даже лучше, — ответил мужчина. — Скажем, что было покушение. Будем давить на жалость.

Женщина пропела:

— Happy birthday, dear mister president, happy birthday to you…

Обречённые на пытку детством

I

Толстые дети — самые несчастные. Я был одним из них: жирным и розовощеким, со школьной кличкой «жиртрест», охами и ахами взрослых, ухмылками девочек и астматической одышкой — собственно, из-за всего этого я и объявил голодовку.

Я перестал есть, когда мне исполнилось тринадцать. Еда стала моим главным врагом, на борьбу с которым шли все мои силы. Ненависть к пище была во мне так сильна, что хотелось сжечь все продуктовые магазины разом.

Родителям моя новая фантазия, грозящая язвой, ясное дело, не понравилась. И меня стали кормить насильно.

Мама готовила десяток блюд на выбор, а отец контролировал, чтобы я съел хотя бы три из них. Бабушки включили пирожково-булочную артиллерию. Словом, делалось всё, чтобы вернуть меня к истокам жирного прошлого.

Но я не сдавался. Борщ сливался в унитаз, утренние омлеты с пузатыми сосисками летели за балкон, а данные с собой в школу бутерброды скармливались собакам.

Конечно, меня поймали. Отец обнаружил жирный след от маминого борща на кристально-белой поверхности унитаза. Мне пообещали вводить еду внутривенно и усилили контроль.

Я старался меньше бывать дома. Проводил большую часть времени на улице, играя в футбол, но стоило мне появиться на пороге, как меня немедленно принимались пичкать ненавистной едой. Мне и тут удалось обхитрить родителей: поев, я выблёвывал всё съеденное в унитаз. Мой суточный рацион составляли вода из-под крана, специи от лапши быстрого приготовления и вечерние крики родителей.

Но я похудел. За три месяца мне удалось сбросить десять килограмм и превратиться в бледного тощего дрыща с синяками под глазами и выступающими рёбрами. Правда, рёбра в свои тринадцать лет я принимал за складки жира. До идеала было ещё далеко, но то, что я видел в зеркале, мне уже начинало нравиться.

Анерексию я ещё не заработал, хотя изо всех сил старался. Зомби, поднятый из могилы магией Вуду. Мужская версия Кейт Мосс. В Освенциме меня бы приняли за своего.

И вот однажды сижу я у бабушки. Она пытается впихнуть в меня жаркое и кукурузный салат. Я лениво выковыриваю из салата кусочки огурцов. Бабушка в отчаянии от этого безобразия разражается нотацией. Тут я не выдерживаю. Демонстративно несу тарелки на кухню и вываливаю их содержимое в мусорное ведро.

И как раз в этот самый момент появился дед. Было бы вполне справедливо, если бы он выпорол меня, но он только вздохнул и тяжело уселся на стул. И вдруг разрыдался.

Ох, как мне стало мерзко от самого себя — ведь я довёл его! — и ужасно страшно. Я бегал вокруг него, как собачонка, и беспрерывно повторял: «Что случилось?» А он плакал, и реки слёз прятались в морщинистых ущельях его землистого лица. Я обнял его колени, и разревелся вместе с ним.

Тогда он начал говорить, и такая невыносимая печаль была в его голосе, что мое сердце готово было разорваться от вины перед ним.

— Урожай был невысокий, сразу стало ясно, что весной следующего года будет голод. Никто, правда, не догадывался, что такой сильный, — так он начал свой рассказ о голоде тридцатых годов.

II

В конце февраля тридцать третьего года, в поволжское село, где я родился, были направлены представители советской власти — провести агитационную работу и собрать всё зерно.

На собрание в сельсовет согнали всех, кто был связан с хлебом. Моя мать была коммунисткой, звеньевой на уборке пшеницы, поэтому она оказалась на собрании. И я вместе с ней.

Огромный грубо сколоченный стол, застеленный красным сукном. Над ним, как статуя горгульи, толстая баба с красным обветренным лицом и волосами пшеничного оттенка. Когда она выкрикивала свои лозунги, то широко открывала рот, полный острых, мелких желтоватых зубов. Вся она была жёлто-красной, словно кровь и желчь.

Она вопила, требовала. Надо собрать в сёлах всё и отправить рабочему классу в крупные города. Она считала, что у нас в селе еды было столько, что хоть сжигай.

Я жался к матери — меня пугала эта желчная всколоченная женщина. Казалось, что секунда, и она бросится на нас, вцепиться своими мелкими зубами и будет рвать на части. Я дрожал, тело пронзал холод, а щёки горели от жара.

Один старичок с окладистой бородой робко вышел вперёд:

— Товарищ Симонова, но ведь у нас тут у самих жрать нечего! С голоду дохнем!

Она посмотрела на него так, как будто ей на нос сел мелкий комар, и процедила сквозь зубы: