Число зверя

Была истина и была вера, и была жизнь с ее суетой и тщеславием, с ее мелкими и злыми неурядицами и обидами, и все как бы разделялось на две половины. Истинно подлинная жизнь для Ксении начиналась на сцене, она окрыляла и одухотворяла ее, наполняла смыслом и бесконечные серые будни межвременья, и тогда само время исчезало, не было ни лет, ни досадных, утомляющих забот, а была неиссякающая, вечная жизнь без начала и завершения, была одна вечная река, несущая свои таинственные воды в неведомое, и Ксения сама, грешная, земная баба, со всеми своими слабостями и пороками, бесследно растворялась в неостановимой реке бытия, и сама становилась жизнью и смертью, но в этот вечер, когда Академический театр почтил своим присутствием сам глава государства, даже вечно недовольный Рашель Задунайский был заворожен. Ксения в своем перевоплощении в образ несчастной царицы как бы переступила черту возможного – она словно объяла чутким страдающим сердцем, пытаясь его смягчить, весь жестокий мир вокруг, и старый, прожженный театральный сатрап, привыкший к безраздельному владычеству в своем призрачном мире, почувствовал некое смятение; эта ясная и могучая душа уже навсегда выпорхнула из под его тяжелой власти в тот простор духовной свободы, куда он все время стремился прорваться, но так и не смог. И Рашель Задунайский невольно подумал о цепенящем, бесстыдном, недопустимомдля открытого проявления таинстве жизни, творящемся у всех перед глазами, и почувствовал кожей, всем нутром, что это самый великий, вершинный момент и его пути. Когда занавес упал и после жуткого, могильного провала зал обреченно вздохнул и только затем взорвался, – Ксения молча, никого не видя и не замечая, пошла к себе, сама не осознавая, что же произошло и почему она никак не может разорвать неведомую, тяжкую нить, намертво связавшую ее сегодня с залом, с темной человеческой бездной. Она и шла как то слепо, на ощупь, даже слегка выставив перед собой ладони, чтобы на кого либо не натолкнуться.

И тогда сам Аркадий Аркадьевич Рашель Задунайский, оказавшись у нее на пути, завладел ее бессильно повисшими руками, несколько раз жарко и восторженно их поцеловал и, приводя окружающих в изумление, неловко шлепнулся на колено и, не скрывая навернувшихся слез, прогудел:

– Спасибо, царственная, несравненная, благодарю, Ксения Васильевна… Я потрясен – невероятно! Непостижимо! Гениально!

– Что вы, что вы… Пожалуйста, не надо, встаньте, – не сразу, словно еще никак не могла очнуться, пролепетала она. – Вы меня пугаете… Встаньте, встаньте, пожалуйста… Прошу…

По юношески бодро вскочив, он поцеловал ее в лоб, и она не успела отстраниться; рев в зале достиг предела, и Рашель Задунайский, неуловимо направив Ксению в обратную сторону, властно и нежно подтолкнул ее в нужном направлении.

– Не могу, – взмолилась она с начинающим гаснуть лицом. – Ради Бога, я не могу…

– Можете, можете, надо, – коротко и ласково, сам страдая, сказал он, и глаза его сияли.

Покорно вздохнув, она выпрямила голову и пошла кланяться, по прежнему ощущая все ту же неразрывную нить, мучительно соединяющую ее с осатаневшим залом, требовавшим ее покаяния и гибели, хотя она знала, что это не мог быть зал полностью, что это был только один человек, и, конечно, не Леонид Ильич, а кто то другой, ей неизвестный.

В уборную ей принесли роскошный букет свежих роз, бархатно темных, почти траурных, и она, поблагодарив, облегченно вздохнула; кроме цветов и очередного подарка, красиво упакованного в глянцевитую плотную бумагу, других неожиданностей не было.

– Машина вас ждет, Ксения Васильевна, – сказал ей посланец, приятный и уже знакомый молодой человек. – Я, если не возражаете, провожу вас домой.

– Очень признательна, – кивнула она. – Я сейчас, только переоденусь. Моя Устинья Прохоровна отправилась навестить больную подругу, хорошо будет сейчас побыть одной… Не пускайте ко мне, пожалуйста, никого, мне трудно разговаривать…

– Слушаюсь и повинуюсь! – Высокий посланец с готовностью исчез за дверью, и через полчаса он, внеся в переднюю ее квартиры цветы и подарок, молча раскланялся и, минуя лифт, бодро застучал каблуками, сбегая по лестнице вниз, а Ксения, бессильно опустившись в старое уютное кресло прямо в передней, застыла; глядела в высокое трюмо в раме черного дерева напротив и ничего не видела, даже себя, рыхлой грудой отражавшуюся в начинавшем мутнеть от времени толстом стекле.

«Надо бы дверь закрыть», – мелькнуло у нее в голове, но время остановилось, и она, отдавшись покою и тишине, с наслаждением откинула голову на спинку кресла; странный, непостижимый вечер, такого еще не случалось. Ей явлен знак, несомненно, что то должно произойти, что то переломное…

Она вздрогнула, открыла глаза и подумала, что ей померещилось, но стук в дверь повторился. Стянув на шее ворот плаща и тут же подумав о вернувшейся от больной подруги нянюшке, она обрадовалась и, сразу успокаиваясь, сказала:

– Входи, баба Устя, входи! Что я тебе расскажу… Боже… что это значит?