Что я любил

Пока ее рука наискось выводила строчки на странице, я предложил ей поймать такси или проводить куда-нибудь, если она захочет пройтись. Оказывается, ей нужно было на Пенсильванский вокзал. Стояла холодная ноябрьская ночь. Порывы ветра приносили запахи пряной китайской еды и бензина. Пока мы шли по улице, я заметил, что на старом бежевом плаще Люсиль не хватает пуговицы на воротнике. Вид болтающейся оборванной нитки вдруг вызвал во мне чувство щемящей жалости и почти одновременно — воспоминание о ее задранном до пояса бежевом платье и рассыпавшихся по лицу волосах, когда я сгреб ее в охапку и повалил на диван.

Мы шагали по улице.

— Я очень рад, что пришел, — сказал я. — У вас хорошие стихи, по-настоящему хорошие. Мне жаль, что мы с вами так редко видимся — особенно теперь, когда мы с Марком так хорошо общаемся.

Она повернула голову и непонимающе посмотрела на меня:

— Разве вы общаетесь больше, чем раньше?

Я даже остановился:

— Ну конечно, из-за комнаты.

Люсиль тоже замедлила шаг. Свет фонаря еще резче прочертил глубокие носогубные складки. Лицо по-прежнему оставалось озадаченным.

— Какой, простите, комнаты?

Я чувствовал, как что-то все сильнее теснит мне грудь.

— Ну как же, я отдал ему комнату Мэтью под мастерскую. Еще прошлой весной. Он приходит каждую субботу.

Люсиль уже шла вперед.

— Я впервые об этом слышу, — прозвучал ее ровный голос.

У меня на языке вертелось сразу несколько вопросов, но шаги Люсиль становились все быстрее и быстрее. Она взмахом руки подозвала такси и повернулась ко мне, чтобы проститься.

— Спасибо, что пришли, — прозвучала наконец та, пропущенная фраза.

Губы Люсиль не улыбались, только в глазах чуть блеснул огонек.

— Это вам спасибо, — ответил я, беря ее за руку.

Можно было, конечно, поцеловать Люсиль на прощание, и в какое-то мгновение я даже собирался это сделать, но ее решительно вздернутый подбородок и плотно сжатые губы заставили меня передумать, так что я ограничился рукопожатием.

Оказалось, что мы уже вышли на западную часть Бродвея. Люсиль села в такси, машина тронулась, а я смотрел ей вслед.

В небе над Вашингтон-сквер стояла луна. Было еще не так поздно. Лунный серп, перечеркнутый клочковатым облаком, казался почти близнецом нарисованного месяца с одной ранней картины Гойи, которую я рассматривал буквально несколько часов назад. Это была картина из "ведьминской" серии. На ней ведьмы кольцом обступали Пана, изображенного в обличье козла, и, несмотря на свою омерзительную свиту, сам языческий бог, пустоглазый и придурковатый, производил впечатление почти безобидное. Две ведьмы подносили ему младенцев, одного изнуренного, серого, и другого — пухленького и розового. Пан, судя по тому, как развернуто его копыто, предпочел того, что поупитанней. Переходя улицу, я вспомнил о ведьме из пряничного домика и о жалобах Вайолет на материнский приворот. Интересно, что же она хотела сказать про Люсиль? И почему Марк молчит о комнате? В чем тут дело? Может, спросить его? Но в самом вопросе: "Почему ты ни слова не сказал матери о комнате Мэтью?" — уже заключался какой-то абсурд. Когда я повернул на Грин-стрит и направился по тротуару прямо к дому, я ясно ощущал, что настроение у меня внезапно испортилось. Со мною вместе домой шла тоска.

В последующие месяцы ночная жизнь Марка становилась все активнее. Я слышал его шаги на лестнице, когда, прыгая через две ступеньки, он мчался вниз навстречу вечеру. Там, внизу, смеялись и визжали девчонки, а парни орали и ругались грубыми мужскими голосами. Харпо пришлось потесниться. Теперь его место в душе Марка заняли модные диджеи и музыка техно. Штаны, которые он носил, становились все шире и шире, но с его гладкого юношеского лица по-прежнему не сходило выражение детского изумления, и он, как и раньше, тянулся ко мне. Когда мы разговаривали, он либо подпирал кухонную стену, вертя в руках какой-нибудь шпатель, либо в буквальном смысле болтался в дверях, ухватившись пальцами за притолоку и свесив ноги вниз. Странно, но я практически не помню содержания наших бесед. Разговор Марка был банален и незатейлив, но всегда виртуозно подан. Именно это и сохранилось в памяти лучше всего — серьезный, печальный голос, взрывы хохота и расслабленные движения длинного тела.