Что посмеешь, то и пожнёшь

Всё поглядывая на часы, скачал кое-как смену и пошлёпал давить бока. Спать стал он много. Даже как-то сам подивился и мрачно сострил: за сном всё некогда написать свои мемуары «Моя жизнь во сне», а во сне почему-то не получается.

Такую беду не заспишь.

Сломалась у парня жизнь, хрустнула, как детский стул под тракторной гусеницей. И похожа его жизнь на раздавленный этот детский стул. Все в нём части новые, а валяются пыльной горкой на чердаке. И составит ли кто их снова в стул или их однажды выбросит?

Знал человек, зачем жил.

Теперь вот не знает…

Высока себестоимость женского вероломства. А впрочем… Разве тут таксу введёшь? Всяк свою плати цену.

– Она мне одному насолила, а я им, – Глеб бросил чёрную от возни в печке руку в сторону двери, – целому косяку! Выложил обиду!

«Вон как! Не хватило тебя перебедовать беду, пал до мести?», – подумал я с сожалением и посмотрел на дверь.

У двери никого не было.

– Где же твой косяк?

– Где и должно быть косяку. Каков подарок, таков и отдарок…

Я принялся изучать дверной косяк.

Косяк, как и дверь, был покрыт свежей нежно-голубой краской. Ничего особого не увидел я на косяке, если не считать мелкие, аккуратные насечки по краю.

– Что, на ажурную резьбу повело?

– Сам ты резьба! Да это стольким вавилонским блудницам отлил я свои слёзки! – победно выкрикнул Глеб. – Как зарубка – так дрючка с моим знаком качества!

– И у кого ты перенял эту песенку?

– Мы скромно держим равнение на! – Он вскинул указательный палец кверху. – На наших богов в рейхстаге! Персонально на гэнсэкса Пендюрина! Это наш верхнегнилушанский рулевой. Партайгеноссе! Вольго-отно живёт. Как Ленин в Разливе. Падок наш рулевик до бабняка. Похотливей колченогого гномика Геббельса![253] Знай скачет из одного Баб-эль-Мандебского пролива в другой, из одного в другой…. Этот членопотам Пендюшка полрайона по-чёрному огулял… И после каждой отжарки – зарубку на косяк. У партии нет секретов от народа! Мы всё знаем! И поступаем, как учит великая партия! – торжественно указал он рукой на свои свежие зарубки.

– Ну, зачем ты портишь косяк? Как оформил какую хризантемочку – рисуй звезду себе на банкомате.[254]

– Не пойдёть! Когда-никогда я всё-таки моюсь. И будет всякая звёздочка лишь до первого заводского душа. А это – он победно глянул на свои зарубки, – несмываемо! Нестираемо!

– Зато сгораемо.

– Обнеси нас, Боже, пожаром, – покорно вздохнул Глеб. – Сохрани все мои… Девяносто девять штук! Тютелька в тютельку. Хошь пересчитай. Ты считай зарубки. А я по порядку стану называть фамилии, ни одну не пропущу. Кочкина, Краснощёк, Неваляшкина, Рябоножка, Лежачёва, Плуталова… Вот на ебилее забуксовал. Никак ебилейная не набежит…

Я оторопел.

– Постой, постой… У тебя что, трёх вольтов не хватает? Какая ж тут любовь? Тебе Катя нужна была всё-то лишь для юбилейной зарубки? Какой же ты матёрый баптист![255]

– Не обскорблять! М-может, я испытывал, как она… Сразу или погодя… Сразу по мусалам мазнула. Молодчинка! По обычаю, я прогуливаю своих кукушек в сторону погоста. Поближе к стогу. Туда эта сразу не пошла как все. Все ходили, а она взяла и не пошла. За это я – рак меня заешь! – может, на ней и женюсь!

Последние слова проговорил он машинально, так, с разгону. Вывернулись про женитьбу слова, не удержал, по инерции и высыпал.

Однако, видать, они ему легли к душе, он уже твёрже повторил:

– Женюсь! А что? Я, баобабник, да не могу жениться? Давай на спор!

Протянутая рука перевесила его.

И он, подавшись всем корпусом вперёд, навалился грудью на печку.

– Всё! Амбец! Ебилейко отменяется самым категорю

щим образом… М-может, у меня и с самого начала было именно так задумано судьбой? Девяносто девять наказал, а сотую осчастливлю! Катюшка была б мне в вечный праздник! Да я-то, вечный понедельник, на что ей? Разве что в отцы… Годы мои не малышовые. Как поётся, первый тайм мы уже отыграли. А счётец? По но-лям… Золотое времечко укатилось. То дочек двадцатилетних подсовывали, ту же Тамарку… Теперь навяливают вдовушек да в приданое двое-трое пукёнышей. К чему мне эта божья прибыль? Поэт Жуковский вон в пятьдесят шесть взял у друга дочку. Розочке – двадцать один годик! В Одессе видел в музее одного военного на карточке. В шестьдесят шесть обженился и нащёлкал четверых пузыриков, что характерно…

– Шаткое утешение. Неужели из всех твоих великомучениц нельзя было выбрать жену?

– Представь. Время было с кем провести, а жениться не на ком!

– Тише… Вот свести их на собрание с повесткой «Наш Глеб-гад, почему ты не женат?» и услышь они это. Они б тебя усватали живо. По косточке на сувениры разнесли б!

– Можно подумать, уцелеешь ты, встреться с теми, про кого фельетонил.

– И всё же у меня было бы больше шансов уцелеть.

Глеб рванулся привстать от дыма, что ударил в лицо. Заскрипев зубами и схватившись за поясницу, болезненно опустился снова на колени.

– Проклятый радикулитища! Утром баллон с газом припёр. Полный трындец! Совсем гниляк… Спасибушки усачу… Отзывается проклятое счастливенькое детство… Помнишь же, вязанки тяжелей себя тетёшкал… Давление подавливает…