Что посмеешь, то и пожнёшь

– Факчительски тебе говорю!.. То ли головка закружилась от высоты, то ли сердчишко раздумало тукать… Толстым брёвнышком скатился ухабистый со шпанки. Развалился наш тупидзе по полу на всю комнату. Фюзеляжем[405] вверх, руки раскидал в стороны. Когда-то был турбовинтовой.[406] Да весь вышедши.

Посинел красный богатырь!

Ну что ж, всякому овощу свой фрукт.

Но самое смешное было на похоронах.

Слетелся весь районный партбомондище.

И такую несли хренотень!

«Он был настоящий верный ленинец! Настоящий закалённый большевик! Он всю свою героическую жизнь – дотла! – без малейших колебаний отдал построению коммунизма! Он был великий борец на своём посту! Он борцом за счастье всех людей на земле и сгорел на боевом посту!»

От тундрюки!

Что ж, прорешка у какой-то шалашовой шлёнды – мартен, плавильня?

Вот таковецкая приключилась у нас фука-ляка-бяка-кака.

Так наш совхоз остался без верного, матёрого ленинюги, без закалённого старого большевичка, без директория, без его имени и даже без памятника ему. Ну разве это не всехпланетное горе?

Было что-то постыдное в том, что ехал я в машине по этой дороге.

И в детстве, и в молодости без мала двадцать годков я своими ножками остукивал эти камешки. В город, в школу или ещё за чем, и из города всегда только пешком, иногда на велосипеде.

Автобусы в нашу сторону не закруживали, на попутки я не просился. Ни разу не проехал на машине. А тут на! За сколькую пору выблеснула свиданка и прожечь в «Москвиче»?

Совестно…

Надо пройти.

С асфальтового бугра «Москвич» на полном скаку ухнул на бетонный мостище, широко, плакатно перемахнувший и Натанебку, и долинку при ней. Чуть выше по реке сипел дымами какой-то баламутный заводишко.

Раньше это место на дороге было самое тихое, пустое, закутанное необъяснимым очарованием. Ни домов по бокам, ни огней. Один лишь пеший деревянный мосток в шаг ширью скрипел под тобой да в обвальные дожди напрочь закрывало всю долину вселомной, полоумной водой.

Сейчас всё вокруг закутали дымы.

За эти дымы мне совестно перед этой речонкой, что замелела, жалко сжалась под метровым холодным бетоном. Выйти б… Постоять… Как раньше забрести б обутым, одетым в воду и, раскидав в стороны руки, со всего роста навзничь пасть…

Но как выйдешь? Ещё обидится друг из детства.

И я против воли тяну лямку вежливого трёпа.

– Как местные, коренники, к вам относятся?

– Разно… – Юрка вздохнул. – Кто в Насакирали относился по-доброму, так тот и бежит той старой доброй стёжкой. Но таких всё меньше. Уже кое-кто сапурится. А кто под случай и вякнет: в Грузии должно жить девяносто пять процентов грузин. Должно… Да пока половина грузин живёт за пределами Грузии. Арифметика кислая. И в то же время… Бывает, незнакомый кто бахнет прямо в глаза: рус, долой из Груз! Бэгом на своя Рус! Да разве мы это и раньше не слыхали?

– Я б, – встряла Оксанка, – в двадцать четыре отсюда убралась, уберись они из Москвы.

– Ты-то у нас пионерочка. Повсегда готовая!