Что пропало

Не знаю, сколько мы там лежали. Я смотрел на облако, оно катилось по небу, как танк. Выше нас домов не было, никто не смотрел на нас сверху. Потом прибежал Джейсон с тележкой — кто-то оставил ее у лифта. Мы хотели скинуть ее с крыши. А Роб сказал: попробуем все в нее влезть. Марк и Трейси влезли в корзину, Крэйг и Джейсон сели на края, а Роб лег сверху, головой вперед, как эта фиговина на капоте «Ягуара». Мне места не осталось, и Джейсон говорит: «Стив, толкни нас». И я стал их катать. Я видел лицо Трейси, прижатое изнутри к сетке, она смеялась, и я вспомнил, как было, когда мы с ней встречались. У меня голова болела от солнца и от клея, и я умотался, их катая, но чувствовал себя нормально, потому что вспоминал, как Трейси меня целовала. Она говорила: мы с тобой навсегда, а встречались всего шесть недель. Я бегал с тележкой и вдруг почувствовал себя дураком, что толкаю тележку, что болтаюсь около Трейси, хотя она теперь с Марком, что я снаружи, а они внутри, и остановился. Но тележка была тяжелая и поехала дальше, чем я думал. Я кричал им, потому что она ехала все быстрей и быстрей под уклон, но они очень громко смеялись. Я увидел, что сейчас передние колеса ударятся о край, закричал, она наклонилась, и все стало фотографией. Марк и Трейси были еще в корзине, но она уже опрокинулась. Роб лежал неподвижно, а Крэйг и Джейсон с поднятыми руками как будто хватались за воздух. Все застыли так, пока фотография у меня в голове не проявилась, а потом исчезли.

34

В доме — ни соринки. Каждый день она пылесосила, мыла пол, вытирала пыль, а раз в неделю — генеральная уборка. Весенняя уборка — только каждую неделю. Снимала и стирала занавески, отмывала духовку, выметала крошки за холодильником, опорожняла столовые судки с приправами, мыла и снова наполняла. Это занимало добрых семь часов, и сейчас она сидела за обеденным столом, пластиковым, под тик, с журналом «Пазлер». В доме пахло очистителем для стекол, а она смотрела на развевающиеся на ветру простыни и занавески, развешанные в садике. Она смотрела, как они взлетают и надуваются, и это рождало ощущение свободы, как будто ее продувал ветер и уносил прочь.

Она пошла на кухню и сделала себе чай так, как ей нравилось. Положила вторую ложку сахара, и никто не нахмурился. Отрезала основательный кусок кофейного кекса, испеченного вчера вечером. Она намеревалась сесть пить чай, есть кекс и отвечать на вопросы о знаменитостях. И никто не мог испортить ей настроение. В доме было тихо. Он сидел в своем кресле и смотрел в фасадное окно. Она села за стол в тыльной части гостиной, вне поля его зрения. Она была вполне счастлива.

Когда у Курта-старшего случилось кровоизлияние, настали трудные дни. Курт был нужен ей дома, помогать ей с уходом: кормить его, переодевать, мыть — и привыкать к его взгляду. Но со временем стало легче, и вскоре она почувствовала, насколько радостнее ей жить, когда он в таком состоянии. Годами она нервно металась вокруг него, как птица, стараясь сделать все правильно, и никогда не могла угодить. Теперь холод его неодобрения ушел, и она могла делать что хотела, — дерзнуть, например, положить сахар в чай или купить случайный журнал.