Что слышно насчет войны?

Костюмы для отца и сына Дюмейе — не единственное, что мсье Альбер шьет по меркам. Не так уж редко, прихватив сантиметр и мел и пристегнув к руке подушечку с булавками, он направляется в маленькую комнатку рядом с ателье — там у нас склад материи, и там же принимают заказчиков на индивидуальный пошив. Чтобы не потерять сноровку, обычно говорит он, словно оправдываясь перед нами за то, что берет дополнительную работу. А по-моему, скорее чтобы не сидеть сложа руки в мертвый сезон и не смотреть, как мы делим на всех скудные заказы Вассермана.

Иногда индпошив подкидывает сюрпризы. Так однажды мсье Альбер вышел из примерочной с широко растопыренными руками.

— Знаешь, что это, Леон? Окружность груди дамы, которая только что ушла.

— Вы ее так руками и измерили?

— Ишь, хухем![32] В жизни не встречал такой пышной груди, как у этой американки. Почти сто шестьдесят сантиметров!

— Как это почти? Вы что же, месье Альбер, теперь снимаете мерки на глазок? А где же ваш сантиметр?

— Сантиметр оказался коротковат. Я понял, что его не хватает, но не решился отметить, где он кончается, чтобы потом домерить остаток. Прикинул примерно. Нет, вы видали когда-нибудь такой бюст?

Тут взгляд Альбера нечаянно остановился на Морисе, он, наверно, почувствовал неловкость, осекся и, не дожидаясь ответа, пошел кроить. Видно, подумал, что нашему Абрамаушвицу за последние годы скорее приходилось видеть другое: таких людей, которым хватило бы одного сантиметра на троих.

Но вернемся к мадам Полетте. Журналы она использует не только на обертку пакетов с мацой, она их еще и читает. А потом говорит о знаменитостях в таком тоне, будто это все ее знакомые. И даже называет по именам. Я, чтоб ее подразнить, бывает, тоже говорю: «Смотри-ка, Эдит выступает в „ABC“!»[33] Но мадам Полетта не чувствует подвоха, а просто отвечает: «Знаю», — и принимается рассуждать о том, что Эдит Пиаф собирается замуж. Это главное, что ее интересует: кто с кем поженился и кто с кем развелся.

За долгое время я мог бы, кажется, притерпеться к бахвальству мадам Полетты, но, что поделать, если оно меня бесит! Только и слышишь от нее: «Знаю, видела, читала». А любимая приговорка: «С таким-то я знакома». А то еще (особенно в разговоре со мной): «Получше, чем вы». И тут я не могу сдержаться — начинаю с ней спорить, чтобы уличить во лжи.

Однажды я расставил ей ловушку: назвал какое-то вымышленное имя, сказал, что это новый актер, и наболтал про него, что в голову пришло. А когда она опять сказала, что знакома с ним, с торжеством раскрыл свою хитрость. И что же мадам Полетта? «Да знаю, это я нарочно».

Мадам Полетта не допускает мысли, что я могу быть прав. И уж конечно, что бываю прав чаще, чем она. Впрочем, ей это извинительно: она ведь попросту не понимает, что это значит — «быть правым». Ей невдомек, что прав бывает тот, кто говорит правильно, то есть сообразуясь со своими познаниями и здравым смыслом. Она считает, что правота должна распределяться в жизни всем по очереди, как хлеб в булочной, а некоторым к тому же причитаются льготы: так старшим, разумеется, положено быть правыми чаще, чем молодым! Поэтому она приводит мне один и тот же довод: «Почему вы хотите всегда быть правым?» И относит этот изъян на счет моего дурного характера.

Признаюсь, эти споры мне большого удовольствия не доставляют, какое уж тут удовольствие, если стоит мне поймать мадам Полетту на вранье, как она принимается смеяться деланным смехом: «Хи-хи-хи!». Против него я бессилен — что ответишь на деланный смех? Да и разве это смех! Нормальные люди смеются «ха-ха-ха!». А эта знай себе — «хи-хи-хи!». Меня это ужасно бесит, и я так налегаю на утюг, что на каждую вещь уходит минут на десять меньше, чем обычно. Поэтому я первый прекращаю спорить — такая гонка только портит работу.

Кинман, режиссер Еврейского театра, однажды сказал мне, что самое важное в постановке пьесы — правильно распределить роли. Нельзя давать актеру роль, в которой он играл бы самого себя, у него должна быть охота и возможность сыграть кого-то другого.

На полях рабочих экземпляров пьес, которые он ставит, он часто цитирует Луи Жуве,[34] в свое время ему не раз довелось с ним беседовать. Некоторые высказывания я запомнил. Такое, например:

«Играть в театре нас побуждает сожаление о том, что мы никогда не были сами собой, и надежда, что наконец-то станем».

Или вот еще:

«Актер стремится убежать, отбросить самого себя, освободиться и заново себя найти, открыться; он ищет спасения от невыносимой заурядности, условности, лжи своей собственной жизни».