Что слышно насчет войны?

— Если когда-нибудь возьмешься ставить пьесу, — говорил Кинман, — дай каждому актеру роль, которой он не ожидает, не запирай его в тесные рамки одного амплуа, тогда он начнет наблюдать, придумывать, изображать и с удивлением увидит, если он действительно стоящий актер, как много разного заложено в человеке.

Я вспомнил об этих словах после разговора с мсье Альбером в тот день, когда, придя утром на работу, заметил, что мадам Полетта слишком часто сморкается и, как мне показалось, тайком вытирает слезы. Первый раз я видел ее плачущей, и это было так невероятно, что, улучив момент, я спросил у мсье Альбера, что с ней такое.

— Запасы слез — единственное, что никогда не иссякает, — ответил мсье Альбер и рассказал мне историю мадам Полетты:

— Я знаю ее еще с довоенной поры. Мы работали в одном ателье, а платили в то время не так, как сейчас. Вернее, мастеру хозяин, как и сегодня, платил сдельно, но только за окончательно сшитую вещь, с отделкой и подкладкой, а при каждом портном была своя помощница, которой он отдавал часть денег. Мадам Полетта была одновременно отделочницей и женой одного мастера, и тот целый день все понукал ее, чтоб она от него не отставала: «Давай, Пола, давай!» (По-настоящему ее зовут Пола.) Пожалуй, кроме этого «давай, Пола, давай!», она от него ничего и не слышала. Если она шла в туалет, мы все откладывали на минуточку работу и приговаривали хором: «Давай, Пола, давай!» Наконец они скопили денег и открыли собственное дело. Но не ателье, а лавочку на улице не то Пасси, не то Помп, не помню хорошенько, но где-то в том квартале. А вывеску повесили такую: «Отутюжим за минутку». С тех пор Пола и стала называться мадам Полеттой — ей так больше нравилось. Место бойкое, клиентов хоть отбавляй, и поначалу все шло хорошо. Забегали даже актеры — им частенько требовалось в последнюю минуту погладить вечерний костюм. Кого она мне называла? Кажется, Пьера Ришара Вильма, Жоржа Грея… причем они не брезговали заявляться самолично.

Вот так и получилось, что Полетта, сидя за кассой и принимая клиентов, каждый день встречалась в своей собственной лавочке с людьми, чьи портреты мы обычно видим в журналах. Очень скоро у нее появилась мания величия, она вообразила, что, раз с ней говорят такие знаменитости, значит, она и впрямь теперь важная дама и может стать на них похожей, а то и сама прославится не меньше.

Но с мужем ее было неладно: он сидел в задней комнате и чувствовал себя примерно так же, как когда-то, покинув родное местечко. Иногда, для поднятия духа, заглядывал к нам в мастерскую. Но условия работы у нас не изменились, каждый мастер в паре со своей помощницей старался сшить за день как можно больше изделий. Тратить время на разговоры было некогда. Тогда он зачастил в кафе позади площади Тампль, где день-деньской сидели евреи-картежники. Там говорили на идише, обсуждали положение в мире, которое становилось все хуже и хуже, и муж Полетты снова чувствовал себя как дома. Вот только на улице Помп впору было менять вывеску: вместо «Отутюжим за минутку» — «Отутюжим за денек» (да и то не всегда). И хотя муж-гуляка прилежно гладил по вечерам, стараясь наверстать упущенное, звезды захаживали к ним все реже. Говорят, мадам Полетту это приводило в отчаяние куда больше, чем то, что сократился заработок.

— И что стало с ее мужем? Его отправили в лагерь?

— Нет-нет. Просто, когда семейная жизнь стала расклеиваться, он решил начать все с нуля и уехал в Аргентину. А жене сказал, что напишет и вызовет ее к себе.

— Но, думаю, не написал.

— Я тоже так думаю. Хотя кто знает? Так или иначе, началась война. А мадам Полетта к тому времени продала дело и снова нанялась в ателье.

— И перестала общаться со звездами?

— Ну да. Но она действительно была со многими знакома, пусть и не так уж близко.

— Так почему ж она не скажет, как было дело? Ведь кажется, что все сплошное хвастовство!

— Иной раз, бывает, и прихвастнет. Пойми, ведь это было единственное время, когда она чувствовала себя кем-то значительным. Да она и не может ничего объяснить, иначе пришлось бы рассказывать все: про «давай, Пола, давай», мужа-картежника, Аргентину и прочее. И вообще, она, я думаю, уже и сама не помнит, кто заходил к ней в лавочку, а кто нет. А поскольку она все время читает журналы, ей кажется, что она и сейчас знает всех знаменитостей.

Когда мсье Альбер мне это рассказал и особенно когда я увидел, как мадам Полетта утирает слезы, я решил оставить ее в покое, пусть себе тешится своими фантазиями; но вот однажды, не помню уж, по какому поводу, она мне говорит, что, раз я так люблю критиковать, мне надо бы работать критикером в какой-нибудь газете. А я ей терпеливо отвечаю:

— Не критикером, а критиком, мадам Полетта. И кроме того, критик не обязательно ругает, а иногда и хвалит. Тогда так и говорят: «Критики хвалят пьесу и декорации», — или что там еще. Но откуда у меня время, чтобы еще и в газеты писать. Хватит с меня того, что я гладильщик и актер.

— Хи-хи-хи!

Ну всё! Опять она со своим «хи-хи-хи»!