Что такое литература?

И для нас событие проявляет себя только через субъективности. Но его трансцендентность происходит от того, что оно выходит за пределы этих субъективностей, поскольку пронизывает их насквозь и в каждой субъективности выявляет особую грань как события, так и ее самой в качестве субъективности. Таким образом, стоящая перед нами техническая задача состоит в том, чтобы обнаружить такое сочетание сознаний, которое позволит нам передать многомерность события. Кроме того, отказываясь от условного всезнающего рассказчика, мы приняли на себя обязательство устранить посредников между читателем и субъективными точками зрения наших персонажей; речь идет о том, чтобы походя вводить читателя то в одно, то в другое сознание; необходимо, чтобы читатель поочередно сливался с каждым из них. Вот почему мы научились у Джойса отыскивать в реализме его второй вид: сырой реализм субъективности, без опосредования и без дистанцирования. А это, в свою очередь, побудило нас стать приверженцами третьего реализма: реализма темпоральности. Если мы без всякого опосредования погружаем читателя в чье-либо сознание, если читателю отказано в каких бы то ни было способах взглянуть на чужое сознание со стороны, тогда надо заставить его принять неспрессованное время этого сознания. Если я втисну в одну страницу шесть месяцев, то читатель выбьется из ритма книги. Такая черта реализма вызывает трудности, которые никто из нас не преодолел и которые, возможно, в известной мере непреодолимы, поскольку нельзя, да и нежелательно, сводить все романы к рассказу об одном-единственном дне. И даже если бы мы взяли это себе за правило, все равно, то обстоятельство, что книгу предпочитают посвятить описанию двадцати четырех часов, а не одного часа или одной минуты, уже подразумевает вмешательство автора и его трансцендентный выбор. И тогда нам придется, используя чисто эстетические приемы[399]

, скрывать такой свой выбор и создавать иллюзорную реальность, и как оно всегда и бывает в искусстве, нам придется обманывать ради того, чтобы быть правдивыми.

(12) С этой точки зрения абсолютная объективность, иными словами, рассказ от третьего лица, который показывает персонажей только через описание их поведения и произнесенных ими слов, без пояснений и экскурсов в их внутренний мир и с неукоснительным следованием хронологическому порядку, представляет собой точный эквивалент абсолютной субъективности. С точки зрения логики, конечно, можно было бы утверждать, что в наличии имеется по меньшей мере одно сознание-свидетель – сознание читателя. Однако на самом деле, когда читатель что-то созерцает, он забывает о необходимости видеть себя, и потому история сохраняет для него нетронутость девственного леса, где растут надежно упрятанные от посторонних глаз деревья.

(13) Иногда я задаюсь вопросом, не могло ли быть так, что немцы, которые располагали сотней способов узнать имена членов Национального комитета писателей[400]

, просто пощадили нас? Ведь и для них тоже мы были чистыми потребителями. Процесс, в таком случае, имеет свою оборотную сторону: распространение наших газет было весьма ограниченным; для пресловутой политики коллаборационизма вред от ареста Элюара[401] или Мориака был бы куда более ощутимым, нежели опасность, вызванная тем, что им предоставили-таки свободу шепота. Гестапо явно предпочло сосредоточить свои усилия на подпольщиках и партизанах (реальный ущерб от которых беспокоил его гораздо сильнее, чем наше абстрактное отрицание). Они, конечно, арестовали и расстреляли Жака Декура[402]

. Но в то время Декур еще не был широко известен.

(14) См. прежде всего роман «Земля людей»[403].

(15) К примеру, как это сделал Хемингуэй в романе «По ком звонит колокол»[404]

.

(16) Впрочем, не следует преувеличивать. В общем ситуация писателя улучшилась. И в первую очередь, как мы увидим в дальнейшем, за счет экстралитературных средств (радио, кино, журналистика), которыми он не располагал прежде. Те, кто не может или не хочет прибегнуть к названным средствам, должны еще подрабатывать на стороне или прозябать в нищете. «Крайне редко у меня была возможность выпить кофе и вдоволь покурить, – пишет Жюльен Блан[405] («Рассказ о бедах одного писателя», «Комба», 27.04.1947). Завтра я не намажу хлеб маслом, а фосфор, которого мне не хватает, стоит в аптеке безумно дорого… После 1943 года меня оперировали пять раз, и все операции были тяжелые. На днях мне предстоит шестая, очень серьезная, операция. Как писатель я социально незащищен. У меня есть жена и ребенок… Государство вспоминает обо мне только для того, чтобы потребовать уплаты непомерных налогов на грошовые авторские права… Скоро мне предстоит ходатайствовать о сокращении платы за госпитализацию… А как же Общество литераторов и Касса литераторов? Общество поддержит мое ходатайство, а вот Касса, одарившая меня в прошлом месяце четырьмя тысячами франков… Об этом лучше и не вспоминать».