Что такое литература?

Я прекрасно понимаю, что сюрреализм с его множественностью ролей – писательского клана, духовной коллегии, церкви и тайного общества (5), – не более чем один из продуктов послевоенного времени. Следовало бы поговорить в этой связи и о Моране[267], и о Дриё Ларошеле, и о многих других. Но если произведения Бретона, Пере[268]

и Десноса[269] показались нам наиболее представительными, то потому только, что все другие наделены, хоть и не столь явно, теми же свойствами. Моран – типичный потребитель, странствующий путешественник, перекати-поле. Он упраздняет национальные традиции, сталкивая их между собой по старинной методе скептиков и Монтеня; он скидывает их в одну корзину, словно крабов, и, не вдаваясь в пояснения, предоставляет им свободу разрывать друг друга на части; речь идет о достижении некой точки гамма

, весьма близкой к точке гамма сюрреалистов, где разница нравов, языков и интересов стирается до полной неразличимости. Скорость

выполняет здесь роль способа параноидальной критики. «Услужливая Европа» – это упразднение границ между странами посредством железной дороги, «Всего лишь Земля» – упразднение континентов посредством самолета. Моран забрасывает азиатов в Лондон, американцев – в Сирию, а турков – в Норвегию; он заставляет взглянуть на наши обычаи их глазами подобно тому, как Монтескье заставлял посмотреть на обычаи французов глазами своих персов[270], и это представляет собой самый надежный способ лишить какого бы то ни было права на существование любые обычаи. Но в то же самое время он принимает меры к тому, чтобы путешественники-иноземцы растеряли весомую долю своей изначальной чистоты и полностью отказались от привычных им нравов, не успев еще до конца воспринять и наши обычаи; в такую неповторимую минуту внутреннего преображения каждый из них является полем битвы: в такой битве необычная палитра чувствований и рациональная механистичность ополчаются друг на друга. Однако книги Морана, полные высокопарности, дешевого украшательства, чудных и чуждых слуху имен, звучат как похоронный звон по экзотике; они стоят у истоков целого литературного направления, ориентированного на устранение местного колорита либо посредством показа того, что заморские города, о которых мы грезили в детстве, столь же безнадежно привычны и обыкновенны для глаз и сердца их обитателей, как вокзал Сен-Лазар или Эйфелева башня для нашего сердца и наших глаз, либо за счет предоставления возможности усмотреть фиглярство, фальшь и отсутствие веры в обрядах, когда-то описанных нам путешественниками былых времен с полным пиететом, либо путем разоблачения перед нами, под истонченным покровом восточной или африканской красочности, вездесущности машинной цивилизации и капиталистического практицизма. В конечном итоге не остается ничего, кроме всюду похожего и однообразного мира. Я как нельзя лучше постиг глубинный смысл этого метода, когда в один из летних дней 1938 года, где-то между Могадором и Сафи[271]

, наш туристический автобус обогнал мусульманку в чадре, крутившую педали велосипеда. Магометанин, оседлавший велосипед, – вот саморазрущающийся объект, который с равным успехом может быть востребованным и сюрреалистами, и Мораном. Явная механистичность велосипеда вступает в противоречие с неспешно раскручивающимися фантазиями о гаремной жизни, которые возникают при встрече с этим скрытым под вуалью созданием; и вместе с тем то, что в этих накрашенных бровях и за этим узким лбом еще хранит в себе сладостную и чарующую потаенность, противоречит, в свою очередь, машинной цивилизации и рождает догадки о существовании, помимо капиталистического единообразия, некоего потустороннего мира, обузданного, покоренного, но все еще опасного и волшебного. Призрачная чужеродность, сюрреалистическое невозможное, буржуазная неудовлетворенность: во всех трех случаях реальность бессильно опадает, но под ее оболочкой пытаются удержать волнующее напряжение противостояния. В случае с писателями-путешественниками уловка очевидна: они упраздняют чужеродность, ибо все мы по отношению к кому-нибудь чужеродны, а они таковыми быть не желают; они разрушают и традиции, и историю ради того, чтобы выскользнуть из своей исторической ситуации, они хотят забыть о том, что и самое ясное сознание всегда хоть где-то, да укоренено, хотят произвести мнимое освобождение, хотят посредством универсализма[272] сотворить сословие аристократов, взирающих на мир с горних высей.