Что-то гадкое в сарае

— Так удалимся же туда.

Нет ничего лучше его комнаты в Сконе: там имеются «буазери»[81] и пара книжных шкафов, превосходимых лишь теми, что установлены в Пипсианской библиотеке[82] в Кембридже да в некоем доме Суссекса, чье имя бежит меня. Более того, у Драйдена есть собственная ванная — неслыханная роскошь в Сконе, где «корпус санум» — или же «виле» — сильно отстает от «менс сана»[83]. (История гласит, что давным-давно, когда на «консилиуме»[84]

Колледжу впервые предложили устроить для студентов ванные, древний пожизненный член Совета пискляво запротестовал, что ребяткам они вообще ни к чему: «Да они же проводят здесь лишь по восемь недель кряду!» Но затем грянула эта странная поздневикторианская эпоха, вся пронизанная невнятными муками совести, когда англичане — коих Эразм[85] именовал неопрятнейшей расой Европы — обнаружили, что ничего не попишешь, придется отдраивать себя с макушки до пяток, едва выдастся минутка, свободная от вправления мозгов всяким фуззи-вуззи[86] и прочим Меньшим Породам Беззаконным[87].

— Итак, — произнес Драйден, покамест кубок «Шивас Ригала» мерцал в ожерелье пузырьков[88], — я умозаключаю, что вы занялись поклонением Викке[89]

, а это вынуждает вас скитаться по горам и долам и красть уточек.

— Нет, нет и нет, Джон, должно быть, вы что-то недослышали по телефону: слово «уточка» я не употреблял, это совсем на меня не похоже — это какой-то другой малый.

— Все так говорят, — с доброй грустинкой, — но расскажите же мне о себе, э, друг мой.

Он, разумеется, поддразнивал меня — и прекрасно знал, что я знал, что он знал, что я знал, что он меня поддразнивает, если я внятно излагаю. Я начал с начала, ибо не весьма искусен в повествовании, и продолжал до самого конца. История его гальванизировала: он выпрямился в креслах и налил нам обоим по расточительному напитку.

— Что ж, сие и впрямь роскошество, — фыркнул он, потирая крупные розовые руки. (Вы умеете, кстати, фыркать? Я способен хихикать и сдавленно усмехаться, но вот фыркать и хмыкать мне не по плечу. Это вымирающее искусство, какому-нибудь современному Сесилу Шарпу[90] следует ходить и записывать немногих оставшихся умельцев.)

— В каком это смысле — роскошество?

 — осведомился я, едва фырчки смолкли. — Мои друзья и их супруги вовсе не считают все это ни в малейшей степени роскошеством, смею вас заверить.

— Конечно, конечно. Простите меня. Всем сердцем им сочувствую. Имел же в виду я вот что: посреди нынешнего дутого возрождения сатанизма ученому довольно приятно бывает обнаружить, что как раз в таком примитивном и отсталом сообществе, на какое лишь можно было надеяться, там, где еще могут по-настоящему теплиться последние угли Древней Религии, имеет место и серьезный рецидив истинной традиции. — (Какие чу́дные фразы он строит. Вот бы мне писать хотя бы вполовину так, как он говорит.) — Да, — продолжал он, — здесь есть всё: для начала — осквернение Пасхи. Вероятно, начинается в Пасху каждый год, знаете, но лишь немногие жертвы надругательства заявляют в полицию по причинам, кои, без сомнения, тут же приходят вам в голову; встречные обвинения и перекрестные допросы на суде в делах такого рода могут оказаться весьма позорны. Более того — крепкие уроженки Джерси, по большинству своему, будут польщены, что их избрали для, почитайте, религиозного обряда — таково же будет англичанке, когда викарий сообщит ей, что настал ее черед украшать церковь на Пасху цветами: досадно, однако же почетно. Вы следуете за моей мыслью?

— Пока даже опережаю.

— Затем — перевернутый крест…

— Какой еще перевернутый крест? — прервал его я.

— Да тот, что изображен на животе ведьмака — вы разве не просекли? Дамы, естественно, вообразят, что это меч, к тому же на верхушке он может быть заострен, чтобы еще больше походить на плетеные кресты, которые раздают в церквах на Вербное воскресенье, тем самым сочетая оскорбление христианства с древним символом секса. Случайно не знаете, какого он был цвета?

— Боюсь, что нет.

— Постарайтесь выяснить, будьте умницей. И уточните, не смазывалась ли краска: это будет совершенно роскошно — то есть, конечно же, очень интересно, — если выяснится, что он вовсе не нарисован, а вызывается психосоматически. Тело способно на изумительные вещи, как, я уверен, вам известно, — под гипнозом или при самовызванной истерии. Разумеется, на память сразу приходят стигматы, а также левитация: слишком много имеется свидетельств, чтобы просто списать это со счетов.

Я украдкой глянул на него. Если списывать сие на любимого конька, Драйден выказывал чересчур рвения; преданность делу, особенно у престарелых донов, зачастую граничит с полоумием.

— Вы сейчас думаете, что я пришпориваю своего конька слишком уж рьяно, — сказал Драйден, просияв, когда я виновато вздрогнул, — поэтому признаюсь: я нахожу тему эту почти до болезненности увлекательной.

Я пробормотал несколько опровержений, от коих он отмахнулся.

— Слова «конек» и «левитация», — возобновил лекцию он, — подводят нас к следующему пункту — к полетной мази.