Что вдруг

Шмелева посещает советский писатель (и Бунина, Зайцева, Ремизова) с рю де Гренель… А у Бунина, говорят, этот посетитель наговорил ему такую «контру», что лауреат чуть ли не пустился в пляс после ухода своего гостя. Сов. писатель рассказывал будто бы о том, что на родине будут такие перемены, такие перемены, что только рот разевай! Он же остановил похвалу Эренбургу в Ч.С.¹⁸., сказав, что это тоже немодно, ибо Эренбург будто бы уже некоторое время в опале. Он же рассказывал о многих советских писателях, в частности, о Федине, что он жив-здоров, о Цветаевой, что она покончила с собой в Казанской тюрьме (кажется), что умерли в ссылке Мандельштам, Клюев, что «исчез» Пильняк и пр.

¹⁹

Предположительно, информация того же М.М. Корякова (хотя и с некоторыми весьма существенными разночтениями – например, о Клюеве) содержится в сообщении, обнародованном в другой парижской газете²⁰

и принадлежащем, несомненно, перу журналиста Бориса Бродского, принадлежавшего еще к первой эмиграции, затем ставшего советским подданным и умершего в ГДР: «В Париже за последнее время часто приходится встречать людей, сравнительно недавно покинувших Москву. От них узнаешь много любопытного о жизни московских литературных кругов за последние годы…». В числе новостей в этом безымянном интервью приводится: «Поэт Осип Мандельштам скончался в г. Ельце. Марина Цветаева, как известно, покончила с собой при загадочных обстоятельствах в Казани. Николай Клюев живет в провинции. Много печатаются Александр Дроздов и Глеб Алексеев».

Вопрос о двух последних, по-видимому, был задан интервьюером, знавшим этих писателей по «русскому Берлину» начала 1920-х, откуда оба прозаика в 1923 году вернулись в СССР, где Александр Михайлович Дроздов (1895–1963) стал членом Союза советских писателей, заведовал отделом прозы в «Новом мире», а Глеб Васильевич Алексеев был расстрелян в Москве в 1938 году, так что сведения о его печатании действительности уже не соответствовали, как и сообщение о Клюеве, расстрелянном в Томске в октябре 1937 года.

Из этой заметки информация перекочевала в нью-йоркскую газету «Новое русское слово» от 12 августа 1945 года: «В Ельце скончался известный русский поэт Осип Мандельштам». По этому поводу знавший когда-то Мандельштама в Феодосии Андрей Седых (Яков Цвибак) писал: «Коротенькая телеграмма: “в Ельце умер поэт Осип Мандельштам”. Почему в Ельце? Жизнь безжалостно трепала Осипа Мандельштама, несла его, как щепку, попавшую в водоворот, и всегда выбрасывала где-нибудь в глухом, неожиданном месте»²¹.

По-видимому, эмигранты осторожно отнеслись к этим сообщениям о смерти Мандельштама, судя, например, по тому, как не акцентирован этот момент в отчете о лекции Георгия Адамовича в Париже в октябре 1945 года (о Маяковском, Есенине, Ахматовой, Мандельштаме):

Сам Маяковский, поэт, в значительной мере, трагический, ощущал, как кажется докладчику, неудовлетворенность своим творчеством. В Есенине – им в свое время недооцененном, Г.Адамович отмечает естественность, непосредственность, простоту, роднящую Есенина с Пушкиным. Тема конечного возвращения на родину – мотив блудного сына – является единственной в русской поэзии.

Гораздо ближе Г. Адамовичу Анна Ахматова, подлинный поэт, достигающий порой пределов высокого искусства. Чрезвычайно интересны отрывки из последних стихов Ахматовой, появившихся недавно в России и прочитанных Г.Адамовичем на вечере. Последний из «четырех поэтов» – Осип Мандельштам, – как правильно отметил лектор, до сих пор недостаточно оценен²².

10 ноября 1945 года в журнале «Социалистический вестник» появился анонс: