Что вдруг

О. Мандельштам погиб жертвой этого похода власти против антисталинской «потаенной литературы». Подлинный поэт «божьей милостью», он никогда не проявлял большого интереса к политике, – но очень дорожил правом на внутреннюю свободу человека и на свободу творчества поэта. Именно на этой почве он с самого начала был не в ладах с советской диктатурой. Эти нелады обострились, когда диктатура, не довольствуясь внешней цензурой, перешла к осуществлению организации литературного творчества. В Союз советских писателей он не мог не пойти: от этого зависело не просто благополучие, а вся вообще возможность существования каждого писателя. Но внутри Союза он, вместе с Пастернаком и др. писателями того же склада, вел неизменную борьбу против всех попыток расширения контроля.

На этой почве выросло и его преступление. Принадлежавший к отборной «элите» литературного мира, Мандельштам бывал на вечеринках у Горького, где происходили попытки сближения Сталина с литературой, – и правильно понимал действительную роль Сталина во всех попытках ущемления последней. Не вполне ясно, что именно сыграло роль последнего толчка. Возможно, что это была та травля независимых поэтов, которая нашла свое выражение на весеннем пленуме комитета Союза писателей в 1936 году, когда такой жестокой атаке был подвергнут прежде всего Пастернак. Во всяком случае, в непосредственной близости от этого пленума Мандельштам написал сатиру на Сталина. Распространения она получила очень мало. Следствие, которое позднее велось, смогло найти не больше пяти человек, которые знали эту эпиграмму. Поэтому текст ее остался совершенно неизвестен даже в узких кругах литературной верхушки. Но НКВД она стала известна: тогда передавали, что Мандельштам прочел ее небольшой группке своих друзей – а в их числе оказался один, который своим еще более близким другом считал тогдашнего руководителя так наз. «Литконтроля» Я. Агранова и счел нужным обо всем рассказать последнему. Последний сразу же понял всю серьезность дела: сатира была без особенно ключевых слов, – но касалась наиболее щекотливого пункта, вскрывая лицемерие и лживость натуры Сталина. Именно эти стороны своего характера Сталин наиболее старательно скрывает и разоблачение их менее всего склонен прощать.

Сталина действительно сатира привела в настоящую ярость, – и, вспомнив о своем «державном предшественнике» Николае Павловиче, который был не только «тюремщиком декабристов», но и первым следователем по их делу, взял лично на себя следствие по делу об эпиграмме Мандельштама: сам отдал распоряжение об аресте последнего, распорядившись, чтобы бумаги поэта были в опечатанном виде доставлены лично ему; сам допрашивал Мандельштама и всех тех, кому М. прочел свою эпиграмму (это были все писатели с большими именами)… Из этих последних арестован был только один, – тот, кому молва приписывает донос на Мандельштама (имя этого лица нам сообщено, – мы его не печатаем не только потому, что у нас нет полной уверенности, что выдвигаемое против него обвинение правильно. Но если б даже оно и было правильно, то пришлось бы писать целую статью о гонениях, которым этот писатель перед тем подвергался и результатом которых, несомненно, было его падение). С остальных Сталин взял обязательство никому об этом деле не рассказывать, – причем каждому было ясно, как жестоко ему придется расплачиваться за нарушение обещания.

Лично для Мандельштама дело повернулось очень серьезно, – особенно в результате той независимости, которую он проявил во время столь оригинально проводимого следствия. Утверждают, что одно время считались с возможностью его расстрела: чтобы другим неповадно было. После некоторых колебаний Сталин остановился на отправке М. в тюрьму в административном порядке. Утверждают, что текст эпиграммы не был сообщен даже членам коллегии ГПУ… М. был посажен в Курский централ. Тюрьму он переносил очень плохо. Почти до болезненности нервно-впечатлительный и раньше, в тюрьме он страдал галлюцинациями; помимо всего прочего его угнетала мысль, что он сойдет с ума.

Именно на этой почве, после отклонения одной из его очередных просьб о замене тюрьмы ссылкою, он совершил покушение на самоубийство, выбросившись с третьего этажа. Попытка была неудачной: он сломал себе обе ноги, но остался жив. Долго лежал в больнице, перенес несколько операций, – в результате которых к нему вернулась возможность передвигаться, но только на костылях. Только после этого Сталин смилостивился и отдал распоряжение об отправке Мандельштама в ссылку, под надзор. Местом ссылки был назначен город Елец (недалеко от Орла). Мандельштаму было разрешено для заработка работать в местной газете, – в «Известиях» местного Совета, но только под псевдонимом. Писать в центральных изданиях разрешено не было, – равно как не было разрешено вообще печатать стихи… Не пиши эпиграмм!

В таком положении дело находилось в 1941 году, – перед началом войны. Осенью 1941 года Елец был занят немцами, и в литературных кругах Москвы поползли туманные слухи о гибели Мандельштама. После изгнания немцев из Ельца слухи эти получили полное подтверждение, – но никаких подробностей не оглашено. Вначале слухи говорили, что в спешке эвакуации М. не успели вывезти; сам он уйти на костылях, конечно, не мог, – а потому попал в руки немцев и уничтожен ими как еврей. Но теперь все настойчивее говорят, что обстановка гибели была совсем другой: для эвакуации действительно не было времени, но у НКВД была совершенно «твердая» инструкция никого из политических поднадзорных на месте не оставлять, а в случае невозможности эвакуации уничтожать. Тот факт, что М. был секретарем официальной газеты, положения не менял, – и агенты НКВД точно выполнили предписание инструкции…

Так или иначе, но М. погиб в Ельце, и эта гибель была заключительным звеном тех испытаний, которые на него обрушились за составление эпиграммы на Сталина… Можно ли в истории многострадальной русской литературы найти хотя бы одного поэта, который так дорого заплатил бы за эпиграмму на какого-либо самодержца?