Чудо, тайна и авторитет

— И то, что в предпоследнюю ночь он все же приходил к вам до графа и держал вас за руки, — прошептал Иван. Андрей нахмурился. — Не удивляйтесь. Я… слышал об этом. Это и есть то, о чем вы «проболтались», верно?

— Верно, — кивнул Андрей. Опять на его лице отразилась, к удивлению Ивана, горькая вина. — Верно и очень глупо, ведь на самом деле я догадываюсь, что тогда произошло, и могу точно сказать вам, что более ничего он…

— Я не сомневаюсь, — поспешил перебить Иван, но все же спросил: — Но что же?

— Вы столько всего раскрыли, неужели не догадались?

Прозвучало без раздражения, почти шутливо, но было видно: Андрей сейчас просто не хочет задерживаться на вопросе; ему важно излить что-то другое. Иван не стал настаивать, только кивнул. Имелась у него мысль, глупая, правда, и с нынешним, рассудительным, изобретательным R. не вязавшаяся никак. Но робкий, добрый, слабый, совсем не знавший, что ему делать, юноша, коим он был десять лет назад…

— Мне говорили одно, а чувствовал я другое, — быстрее, горячее продолжил тем временем D. — Это разрывало меня надвое; порой я мог заставить себя спуститься, например, в столовую к дяде и матери, только что-нибудь себе изрезав; это помогало мне сосредоточиться и… затолкать все мысли, все вопросы и воспоминания глубже. Я и до возвращения снов чувствовал с семьей, особенно с ним, некоторую зажатость; мне было тяжело со старшими — впрочем, это вам известно… — Он вздохнул. Попытался зачем-то проткнуть пальцем облачко пара изо рта. — Я стал просто ходячими руинами, меня успокаивали только боль и яркая одежда, которую я уговорил Котова мне шить. — Он чуть улыбнулся, уже теплее и стукнул себя по серьге в левом ухе. — Потом мать отдала мне их и рассказала, откуда они: наверное, решила, что хуже, чем было тогда, некуда. А потом — примерно года полтора назад — в церкви ко мне, как в детстве, подошли несколько цыган. — Иван нахмурился. — Нет-нет, меня не обидели, даже денег не взяли, когда я попросил одну женщину мне погадать… Но она сказала: в доме со мной живут две змеи — их мне нужно бояться, а не того, кто ушел от холодного моря и скоро вернется на мою дорогу.

— Петербург стоит на холодном море, — бездумно отметил Иван, и D. кивнул.

— Именно. Но предсказание мне, конечно, не помогло обрести душевный покой. Когда Аркадий вернулся, я… я… — Он вздохнул, быстро закрыл лицо руками. — Господи, Иван, это быстро стало невыносимым. Ваша правда и та, которую я нашел во сне, они… они грызли друг друга, да еще воспоминание это о руках, да еще то, что он

меня избегал… — D. вскинулся, усмехнулся. — Хотя, конечно, я его тоже, а несколько раз, что он пытался приблизиться, я бежал сам или делал что-то совсем безумное, ну, одно безумство вы видели. — Он нервно обрисовал в воздухе прямоугольник картины. — Это было чудовищно, Иван, из-за этого я и хотел прыгнуть, больше не мог терпеть. Это были… две чаши с желаниями: на одной — сбежать, или нарисовать его хоть раз в змеином образе, или вовсе изувечить; на другой… — Он упрямо уставился на снег. — Броситься, обнять, сказать, что эта икона всегда со мной, что я все это время не мог его забыть, что все, что я сейчас делаю, все те останки меня, которые еще ходят, что-то говорят и рисуют и даже в ком-то пробуждают интерес, то, чему моя мать дарит свою любовь, — это все он. Благодаря только ему и картины, и одежда, и… — Глаза все же блеснули; он быстро отвернулся. — Простите. И конечно, я не решался, никогда не решался даже приблизиться, а эти чувства становились все тяжелее. И все время мысль: «Что, если все же он, а не дядя, и я сумасшедший?..», а за ней тут же что-нибудь вспоминалось, вроде нашего прощания и этой иконы, и я опять брал нож, надеясь заставить себя перестать его любить. Он еще так изменился… — Андрей опять повернул к Ивану голову, сам вдруг взял его за рукав. — Знаете, мне так интересно… внутренне тоже? Мне почему-то показалось, когда я видел его у своих работ, я ведь видел… что все же не совсем.

— Не совсем, — кивнул Иван и с радостью заметил новую улыбку. — Не настолько, по крайней мере, чтобы не испытывать к вам чего-то похожего.

Об иконе в красном углу, равно как и о купленной картине, он говорить не решался. Но, похоже, Андрею и не нужны были вещественные доказательства, довольно оказалось слов. Он продолжал улыбаться, недоверчиво и чуть по-детски, а его глаза становились все спокойнее. И это безумец… его хотели удалить от общества вместо того, кто заточил его в дурных снах. «Две правдочки у него разошлись, и он себя ножичком…» — вот что сказал безумный чиновник. И он был полностью прав.