Чук и Гек

Осторожно двинулся я вперёд. Мимо деревьев со сломанными, точно срезанными верхушками, мимо свежих ветвей, листвы и сучьев, которыми густо была усыпана земля, я вышел на крохотную полянку. И здесь как-то боком, задрав нос и закинув крыло на ствол погнувшейся осины, торчал самолёт. Внизу, под самолётом, сидел человек. Стальным гаечным ключом он равномерно колотил по металлическому кожуху мотора. И этот человек был Фенин отец – лётчик Федосеев.

* * *

Ломая ветви, я продрался к нему и его окликнул.

Он отбросил гаечный ключ. Повернулся в мою сторону всем туловищем (встать он, очевидно, не мог) и, внимательно оглядев меня, удивлённо спросил:

– Гей, чудное виденье! Из каких небес по мою душу?

– Это вы? – не зная, как начать, сказал я.

– Да, это я. А это… – он ткнул пальцем в опрокинутый самолёт, – это лошадь моя. Дай спички. Народ близко?

– Спичек у меня нет, Василий Семёнович, а народу никакого нет тоже.

– Как нет? О, чёрт! – И лицо его болезненно перекосилось, потому что он тронул с места укутанную тряпкой ногу. – А где же народ, люди?

– Людей нет, Василий Семёнович. Я один, да вот… моя собака.

– Один? Гм… Собака?.. Ну у тебя и собака!.. Так что же, скажи на милость, ты здесь один делаешь? Грибы жареные собираешь, золу, уголья?

– Я ничего не делаю, Василий Семёнович. Я мчался, вдруг слышу – брякает. Я и сам думал, что тут люди. А это вы, оказывается. А вас все ищут, ищут…

– Та-ак, люди… А я, значит, уже не «люди». Отчего это у тебя вся щека в крови? Возьми банку, смажь йодом да кати-ка ты, милый, во весь дух к аэродрому. Скажи там поласковей, чтобы скорей за мной послали. Они меня ищут бог знает где, а я-то совсем рядом. Чу, слышишь? – И он потянул ноздрями, принюхиваясь к сладковато-угарному порыву ветра.

– Это я слышу, Василий Семёнович, только я никуда дороги не знаю. Я, видите ли, и сам заблудился.

– Фью, фью! – присвистнул лётчик Федосеев. – Ну, тогда, как я вижу, дела у нас с тобой плохи, товарищ. Ты в Бога веруешь?

– Что вы, что вы! – удивился я. – Да вы меня, Василий Семёнович, наверное, не узнали? Я же Володька, в вашем дворе живу, в сто двадцать четвёртой квартире.

– Ну вот, Володька: ты нет и я нет. Значит, на чудеса нам надеяться нечего. Залезь-ка ты на то дерево и что оттуда увидишь, про то мне расскажешь.

Через пять минут я уже был на самой вершине. Но с трёх сторон я увидел только лес, лес… А с четвёртой, километрах в пяти от нас, из лесу поднималось облако дыма и медленно продвигалось в нашу сторону.

Ветер был неустойчивый, неровный, и каждую минуту он мог рвануть во всю силу.

Я слез и рассказал обо всём этом лётчику Федосееву.

Он взглянул на небо: небо было спокойно. Лётчик Федосеев задумался.

– Послушай, – спросил он, – ты карту знаешь?

– Знаю, – ответил я. – Москва, Ленинград, Минск, Киев, Тифлис…

– Эх ты, хватил в каком масштабе! Ты бы ещё начал: Европа, Америка, Африка, Азия. Я тебя спрашиваю: если я тебе по карте начерчу дорогу, ты разберёшься?

Я замялся.

– Не знаю, Василий Семёнович. У нас это по географии проходили, да я что-то плохо…

– Эх, голова! То-то «плохо»… Ну ладно, раз плохо, тогда лучше и не надо. Вот, смотри. – Он вытянул руку. – Отойди на поляну дальше. Повернись лицом к солнцу. Теперь повернись так, чтобы солнце светило тебе как раз на край левого глаза. Это и будет твоё направление. Подойди и сядь.

Я подошёл и сел.

– Ну, говори, что понял?

– Чтоб солнце сверкало в край левого глаза, – неуверенно начал я.

– Не сверкало, а светило. От сверкания глаза ослепнуть могут. И запомни: что бы тебе в голову ни втемяшилось, не вздумай свернуть с этого направления в сторону, а кати всё прямо да прямо до тех пор, пока километров через семь-восемь ты не упрёшься в берег реки Кальвы. Она тут, и деваться ей некуда. Ну а на Кальве, у Четвёртого яра, там всегда народ: там рыбаки, косари, охотники… Кого первого встретишь, к тому и кидайся. А что сказать…

Тут Федосеев посмотрел на разбитый самолёт, на свою неподвижную, укутанную тряпками ногу, понюхал угарный воздух и покачал головой:

– А что сказать им… ты и сам, я думаю, знаешь.

Я вскочил.

– Постой! – сказал Федосеев. Он вынул из бокового кармана бумажник и протянул его мне. – Возьмёшь с собой.

– Зачем? – не понял я.

– Возьми, – повторил он. – Я могу заболеть, потеряю. Потом отдашь мне, когда встретимся. А не мне, так моей жене или нашему комиссару.

Это мне совсем не понравилось, и я почувствовал, что к глазам моим подкатываются слёзы, а губы у меня вздрагивают.

Но лётчик Федосеев смотрел на меня строго, и поэтому я не посмел его ослушаться. Я положил бумажник за пазуху, затянул покрепче ремень и свистнул Брутика.

– Постой! – опять задержал меня Федосеев. – Если ты раньше моего увидишь кого-либо из НКВД или нашего комиссара, то скажи, что в районе пожара, на двадцать четвёртом участке, позавчера, в девятнадцать тридцать, я видел трёх человек. Думал – охотники. Когда я снизился, то с земли они ударили по самолёту из винтовок, и одна пуля пробила мне бензиновый бак. Остальное всё будет понятно. А теперь, герой, ну, вперёд двигай!

* * *