Чувства и вещи

Судьба нанесла Рембрандту удар, казалось бы, сокрушительный тогда, когда его духовное «я» было уже выше судьбы. Ни одному античному мифу ничего подобного не известно: человек, даже самый сильный, не может возвыситься над судьбой, над Роком. По отношению же к Рембрандту сам этот торжественный, со скрытым в нем космическим гулом, гулом океана, землетрясения, одновременно таинственный и точный термин – Рок, кажется неестественным, неорганичным, что ли. Рембрандт и Рок несовместимы: Рембрандт могущественнее Рока.

На автопортретах 50—60-х годов мы видим царственного Рембрандта – бедна, нищенски темна, библейски ветха его одежда (дорогие редкие ткани – они горят в «Автопортрете с Саскией на коленях» – нашли себе после аукциона новых хозяев) – и над этим ветхим и темным царит лицо, мудрости и величию которого могли бы позавидовать, если бы умели завидовать, и король Лир, и Иов.

Но часто мысленно вижу на пустынной улочке старого Амстердама и иного Рембрандта – рано одряхлевшего, с размытым в сумерках лицом, тяжко передвигающего ноги… Кажется, он сейчас упадет на хорошо вымытые, чистые камни. Он умер в постели, во сне, забытый Амстердамом. Европа воевала, торговала, открывала – ей было не до Рембрандта. Его тихо похоронили, как хоронят безвестных бедняков, и долго его полотна пылились у не особенно удачливых торговцев картинами и чудаков-коллекционеров; потом они передавались по наследству с постельным бельем и серебряными ложками; потом истлевали в лавках, где весело торгуют дешевыми диковинами…

И лишь через двести лет началось великое возвращение Рембрандта.

«С новым годом, – писала мне в январе Елизавета Евграфовна, – я уже на работе, мне хорошо, и Вам от души желаю хорошего.

Вошла я в зал, голова закружилась, села, отошла и побрела, в коленях дурнота, а сердцу тепло, натосковалась в больничном покое.

К “Пожилому” подошла, посмотрела: и лицо то же, и руки, будто вчера гусиным жиром их натирала. Урия пожалела, стариков, и к “Возвращению” потянуло. Потопталась я перед ним, потопталась, это у Вас научилась, поелозишь малость по паркету и увидишь во тьме, там, о чем и не мечталось никогда. И я сейчас Антона увидела. Ни разу не видела его в зале, а тут выступил он, посмотрел на меня, но не молодой, а старый, будто не убили его, а жил, обветшал, как и я. "Ничего, – говорит, – Лиза, ничего". Дернула я головой, а он и ускользнул, а потом вернулся опять.

И что это за диво в темном большом полотне, что посмотришь, потопчешься, и лица выступают? А потом на стуле у себя я подумала, вот не Вы бы с Вашим топтанием, не нашла бы я его ни за что, а он ждал, видно, “Ничего, – говорит, – Лиза, ничего, вот и я”, старый ужасно, старее даже меня. И темный, темный, печальный.

Потом, конечно, набежал народ, экскурсанты, а к вечеру, когда публики поменьшало, подошла я к Вашей любви, к “Давиду и Ионафану”. Вы меня извините, пожалуйста, но пожалела я Вас, когда читала в том Вашем письме, будто второй человек на картине тоже, наверное, Рембрандт, только зареванный, с мокрым, несчастным лицом и, быть может, осталось это лицо на полотне, хотя и не видим мы его сейчас, потому что замазал Рембрандт его потом от гордости сердца, нагнул кистью голову, чтобы не выдать себя. Когда я читала Ваше то письмо, не пойму отчего, не о Рембрандте, а о Вас самих болело сердце.

Сейчас подошла к “Давиду и Ионафану” и решилась – пойду к одному большому у нас человеку, попрошу просветить полотно, как “Данаю” однажды просветили, может, и найдут в подлинности Вашего зареванного Рембрандта, я бы Вам послала рентгенограмму, вот и было бы Вам легче, чем одному.

Мне сейчас хорошо, как никогда в жизни не было. Вечером ухожу, а на сердце радость, завтра вернусь сюда и послезавтра. Может, это и худо, но и с той женщиной, больной, из пятого века, меняться раздумала. Разве что сильно заморозит и она расхворается. Иначе, не судите строго, не поменяюсь. Не могу я без него жить.

А письма Ваши ко мне, если что, лежат в шкафу, где книги. “Ночной дозор” я нашла, хороший, большой, девочка на нем – как солнце, я даже зажмурилась от боли, а “Маноя” не оказалось у Бориса Михайловича, да я найду его, не беспокойтесь, погляжу на ангела, я с детства, как в церковь водить перестали, ангелов не видела, забыла уже про них, а захотелось теперь увидеть…»

И я не могу жить без Рембрандта и в тот памятный весенний день поехал к нему с вокзала, поднялся по белой парадной лестнице, потом быстро шел через анфиладу комнат с бесценными гобеленами, через залы, где висят

Рафаэль, Тициан, Ван-Дейк, и с остановившимся сердцем, уже ослепленный золотом «Данаи», переступил порог.

Потом повернулся, чтобы поздороваться с Елизаветой Евграфовной, и увидел на ее стуле незнакомую толстуху. Я подошел к ней, осведомился:

Елизавета Евграфовна выходная? Или опять, – показал рукой на пол, – в пятом веке?..

И услышал:

Померла. Зимой.

Я стоял у ее полотен, стоял, ничего не видя, забыв вообще о Рембрандте, точно ожидал, что она вернется ко мне, как к ней самой в этом зале возвращались те, кого она любила.