Чужая кожа

За мной приехал адвокат Сафина, лысый прохиндей Виктор Степанович. Он-то и отбил меня от журналистов, осаждавших больницу, и отвез в квартиру, где остался вместе со мной. Несмотря на свою хитрость, он совершенно неожиданно проявил ко мне просто невероятную человеческую доброту. Я не наложила на себя руки и не умерла только потому, что в первые, самые страшные часы, слышала в квартире живой человеческий голос. Смерть Вирга Сафина моментально стала топ-новостью номер один.

Положив на тумбочке возле кровати фотографию Сафина, я разговаривала с ним. Глаза с фотографии смотрели на меня, не отрываясь. Живые и открытые смотрели на меня.

Я плохо помню те дни. Наверное, слишком большое потрясение отказывался воспринимать мой рассудок, и я действительно повредилась умом. Я не могла себя контролировать: то выла волком, крича в стену, то хохотала как безумная, представляя, как пожирает его тело огонь, — хохотала потому, что это было невозможно представить. Я отказывалась воспринимать его мертвым. Я не могла представить, не могла понять, что он мертв. То часами, отказываясь от малейшего движения и от еды, лежала на кровати, неподвижными глазами уставясь в одну точку, и ничто в мире не могло меня расшевелить. Адвокат Сафина пачками скармливал мне психотропы и какие-то седативные препараты, но от них не было никакого толку. Состояние мое с каждым днем становилось все хуже, и он начал задумываться над тем, чтобы сдать меня в психушку — я все чаще и чаще читала это в его глазах.

Единственным, что мешало ему сделать это, было уважение к памяти Вирга Сафина и какое-то страшное благоговение перед моим горем. Горем, настоящую глубину которого прежде всего не понимала я сама.

Обхватив руками фотографию, я, не отрываясь, смотрела в лицо Вирга Сафина, и все говорила, говорила с ним. Я говорила о том, что хочу умереть за него, и что в мире больше не существует ничего, кроме моей огромной любви. Ничего больше не существует. Только на самом деле — грош цена той любви, которая не может воскресить.

Я говорила все то, что так и не успела ему сказать при жизни. То, что не успела, не подумала, не решилась сказать нашей последней ночью, в ту прошедшую ночь, о которой я не могла знать. Я не знала, что это будет наша последняя ночь. Я думала, что договорю завтра. Обязательно скажу завтра. Я все говорила и говорила с фотографией те слова, которые не произнесу уже никогда. Завуалированными, тайными, иносказательными словами я рассказывала захватывающую и печальную историю о великом художнике, который делал фотографии из человеческой кожи. Историю любви, говорить о которой нельзя.

В конце концов адвокат забрал у меня фотографию. Я прекрасно понимала, что страшное зрелище этих моих бесед разрывало остатки его сердца. И еще он прекрасно понимал, что так я окончательно сойду с ума. Без страховки, без сожаления я резко опущусь в поглощающую меня бездну и растворю объятия мертвой своей любви в ней, исключительно в ней.

После того как адвокат отобрал фотографию, опять приходил врач с уколами и седативными препаратами, от которых я теряла сознание, погружаясь в другую бездну — в глухую, отнимающую все пустоту. В бездне от медикаментов был огромный плюс — в ней не было ни слов, ни движений, ни звуков, но не было и боли. После нее душа возвращалась черствой, застывшей, опустошенной, но все-таки живой.

Вирга Сафина похоронили морозным январским днем. О дате его похорон мне никто не сказал. Наверное, адвокат вместе с врачом решили, что его похороны еще больше пошатнут мою психику и безвозвратно погрузят в состояние безумия, из которого никто не сможет меня вытащить. Они руководствовались добрыми побуждениями, но это было жестоко. Страшно жестоко не дать мне проститься с тем, кого я люблю.

О похоронах Сафина я узнала дней через десять, когда мое состояние стало более стабильным. Сильно замявшись, адвокат признался, что на похоронах были толпы народа, что несколько крупнейших телекомпаний специально сняли о похоронах документальный фильм. Адвокат сказал (явно чтобы уменьшить свою вину), что положил роскошный венок с черными орхидеями от моего имени. Надпись на траурной ленте была простой «Виргу Сафину от единственной настоящей любви». Все телекомпании и журналисты пытались выяснить, кто был единственной настоящей любовью Вирга Сафина, но адвокат гордо признался, что он ничего не сказал.

Так поздно окружение Вирга Сафина все-таки признало то, что я, именно я была единственной настоящей любовью его жизни. Особенно после долгого наблюдения того, как я умираю вслед за ним. Я так и выпалила адвокату все это в лоб. Он смутился.

— Да, правда. Поначалу я сомневался в твоих чувствах. Я думал, ты жадная, корыстная, такая, как все. Всем нужны были только его деньги. А ты — ты готова была отдать свою жизнь. И теперь, когда ты вот так балансируешь на грани, я понимаю, что упустил величайшую историю любви, которую только раз можно увидеть в реальной жизни. Великую трагическую историю любви. Я надеюсь, ты сможешь меня за это простить.