Чужая кровь. Бурный финал вялотекущей национальной войны

…И покатилось колесо, и, покружившись, легло возле стекла, что дождалось солнечного луча. И он, пройдя через стекло, стал так горяч, что загорелось колесо, и ветер за вихры огня поднял его, и оно вскачь понеслось вниз по горе и, пролетев всю землю четыре раза, с размаху врезалось в стоящую колесницу Ильи-пророка, который дремал на облучке и видел свой горячий сон. И шарахнулись кони, и рванули ввысь так, что Илья едва успел схватить вожжи и усидеть на козлах, и сам в гневе ударил их огненным кнутом по огненным спинам, столкнув с облучка сидящего рядом Перуна.

И пока звезда Альфа из созвездия Большой Медведицы чистила свой свет от копоти и дыма, пока Ждан варил свое жидкое варево, пока Грозный на посох насаживал сына, как энтомолог – кузнечика на булавку, пока Берия смотрел, как корчится на полу с пеной на губах его трижды любимый вождь; пока очередной временщик

смущенно, застенчиво и воровато думал, что за чечевичную похлебку власти в Беловежской пуще под водку с белыми солеными грибочками разваливает еще великую империю, – на самом деле уже не великая и не империя сама стремилась освободиться от мертвой шкуры.

…Ждана дошла почти до будущего Медведкова и остановилась возле входа в храм Мокоши.

И, думая внутри себя о Емеле, роде его и роде своем, ибо зачатье уже совершилось в лоне ее, ворожила так…

Соль солена, зола горька, уголь черен, кровь красна. Соль – бела, зола – желта, уголь – черен, рябина красна, нашепчите, наговорите мою воду для Емели, и сына его, и рода его. Ты, соль, услади, ты, зола, огорчи, ты, уголь, очерни, ты, рябина, окрасни. Моя соль крепка, моя зола горька, мой уголь черен, моя рябина красна.

Шли вместе Медведко и Ждана в разные стороны, и, теперь уже внутри них, тише, глуше, тусклее, но, длясь, жил пропущенный ими в слепоте долга, предназначенности, счастья, божьего откровения тот, уже снаружи кончившийся московский пожар, подобно волнам шторма, которые налетают на камни, и камни не знают, что шторм уже засыпает, они вздрагивают от налетевших волн. Так вздрагивали мысли и ощущения в Медведко и Ждане, и все еще время от времени горел московский лес, и уже вчера опять вспыхнула огромная кремлевская сосна. Вспыхнула, затрещала, и налетевший ветер опрокинул ее, и она стала падать, давя и прижимая к земле пылающими ветвями визжащего оскаленного кабана с загоревшейся щетиной, перебила спину оленю, и кровь текла из раны на спине и дымилась от огня и жара, и олень лежал, запрокинув голову, молча.

И только глаза оленя говорили с его – оленьим – богом и спрашивали: «За что?» – и, не получая ответа, как расколотое блюдце, разливали свет и зрение в дымящуюся землю. И брат Медведко, придавленный стволом, пытался освободиться от невыносимой силы.

Солнце на мгновенье прорезалось сквозь тьму дыма, золотой столб упал на лежащих Ждану и Емелю, и Емеля отпустил загоревшийся ум, как Ярилино подожженное колесо, с горы смысла и, закричав, почувствовал, как, цепляясь за шершавую поверхность горы (которая была круче шатра Василия Блаженного, что построят через пять веков), оно летит туда, вниз, в бездну. Емеля перестал видеть мир и внутри, и вне себя равно, и стал похож на парус, оставшийся без ветра, прилипший к мачте, а Ждана, подхватив крик и перенаправив катящееся подожженное Ярилино колесо, сунула себя в его ось. Она бежала рядом с огромным колесом и по нему, мелко-мелко перебирая его зубцы, и огромное колесо дрогнуло, скрипнуло и перевело движение на огромный маховик, и тот через сыромятный ремень повернул корявое колесо колесницы Ильи-пророка. Кони прянули, седок взмахнул кнутом, высек молнию из конских черных спин, и над головой Москвы, пожара, леса, раздирая на части солнце, облако, тучи, дым, выросла огромная, ветвистая и просторная, как кремлевская упавшая сосна, молния, и первые капли дождя упали на московский пожар – на Деда, на Полянку, на Родов храм, на лежащего возле Емелю. И огромное море хлынуло вниз, почти немедленно погасив огонь в лесу, на болоте, спасая тлеющих зверей и птиц. И Ждана кувыркнулась на холме, отпустив колесо, и упала возле Емели и Родова храма, смеясь в безумии и беспамятстве.

Хлынул, шел, бурлил, клокотал немыслимый московский дождь, заполняя пересохшее озеро Полянки, поднимая воды Москвы-реки к частоколу первого московского города – лежащего на холме – Кремля, и к будущим частоколам второго московского города, Китая, и третьего, Белого, и четвертого, Земляного, и люди опять стали собираться и брести в свои оставленные дома. И спасенные человеческой любовью звери, шатаясь, поползли к норам, и птицы полетели к гнездам, и змеи поползли в Подмосковье, и собаки отправились к будкам, и скот, мыча и блея, не понукаемый пастухом, отправился в стойла, хлевы и сараи.