Чужая земля

– М-да-а, – задумчиво протянула Полина. – При таком положении папуле действительно лучше оставаться в провинции, под крылышком могущественного ГПУ.

– Верно, тем более что и с Дзержинским, и с Менжинским, и с Бокием, и с Уншлихтом у Кирилла прекрасные отношения.

– Папуле можно посочувствовать, однако тебе – еще больше, – невесело усмехнулась Полина. – Все, о чем ты говоришь, – «прекрасные порывы» Кирилла Петровича – связаны не со стремлением изменить к лучшему свою и жизнь «любимых» жены и дочери, а с желанием увеличить собственную значимость для достижения высшей цели. Да и нравится ему, мама, работа в ГПУ. Вот и весь фокус! Не нравилось бы, наплевал бы на «малозначимость» высокой должности в Москве, переехал и вернулся к семье. Просто стал бы нормальным человеком. Вспомни, еще в конце прошлого года ты получила письмо от тети Нади из Парижа. Сколько ты не виделась с родной сестрой? С 1913 года! Что теперь тебе мешает ее навестить? Не что, а кто! Папочка, Кирилл Петрович. Краем уха я слышала, как он отговаривал тебя: «Что скажут товарищи по партии, коли моя жена поедет в буржуазную Францию!» А ведь отлично знает, что Надежда Леонидовна переехала в Париж задолго до революции, аж в десятом году, по делам службы покойного дяди нашего, своего мужа; что пожилая женщина далека от политики и что лишь мировая и гражданская войны помешали ей вернуться на родину.

Анастасия Леонидовна пожала плечами:

– Кирилл считает, что некоторые враждебные Советской России силы могут в своих корыстных целях воспользоваться приездом во Францию старого члена РСДРП и супруги видного чина ОГПУ.

– Полная чушь! – возмущенно фыркнула Полина. – Кому понадобится использовать «в корыстных целях» тихую больную женщину? Ты – не член ЦК или Совнаркома. Вспомни, Маяковский и Есенин разгуливали по всему миру и никто им не препятствовал и не «использовал». Не забывай, твой визит будет частным! Какое отношение имеет к нему партийность? Или род занятий мужа?

– Как знать, – вздохнула Анастасия Леонидовна.

– Нужно нам вместе поехать, – решительно заявила Полина. – И Андрея с собой возьмем. Для «политической благонадежности» и охраны от «корыстных поползновений капиталистов», – она звонко рассмеялась.

– Будь любезна, прекрати, – нахмурилась мать.

– Умолкаю. И все же, отпиши тетушке, что весной мы обязательно к ней нагрянем. И добавь от меня привет. А согласие папули на поездку я беру на себя.

* * *

«12 сентября 1924 г.

Поразительная и странная вещь любовь. Сколько о ней написано, сказано… И всегда она разная – вроде и узнаваемая, но какая-то иная… Может, просто чужая?

И снова я думаю о маме. Мне кажется, мы с ней очень похожи, но как же различны наши чувства, отношение к любви, к человеку, которого любишь. Здесь мне, наверное, никогда не понять ее. Как можно любить в человеке что-то отдельное, разделить свою любовь, разграничить? Вот „это», милый, я люблю в тебе, а „это» – ненавижу? Странно и даже страшно!

А может, это любовь ради памяти, в угоду давно минувшему? Чистый, теплый свет в сумерках нынешних суровых будней. „Мы были, мы любили, и я сохраню это чувство, даже если оно уже мертво». Цепляться за тонюсенькую соломинку прошлого в надежде по крупинкам, по частичкам мелких осколков когда-то прекрасной души попытаться восстановить насквозь прогнившее естество? Как, должно быть, это невыносимо и больно, но, видимо, еще труднее от иллюзий отказаться. Бедная моя мама! Ее будущее представляется мне мрачным и вовсе нерадостным. Погаснут последние искорки, растворятся крупинки и осколочки, и будет жить, клокоча, словно кипящий смоляной котел, темная непобедимая бездна… Еще немного, и от любви не останется даже ее призрака.

Нет, моя любовь не такая. Она цельная, гармоничная. Я никогда не смогу любить Андрея „по кусочкам», будто делая ему одолжение, будто сомневаясь в нем. Любить в нем каждую черточку, каждый взгляд, даже его прошлое (пусть во многом так несовместимое с моими представлениями, но не постыдное!), его ошибки – вот в чем счастье и сила моей любви.

И снова я думаю об отце… И не только о своем, – эта проблема наверняка вечная. Особенно сейчас, на трудном временном изломе. Отцы…

О таких ли мы мечтали? Такими ли рисовали их в своем воображении? Ведь они могут быть сирыми, отсталыми, тугодумными, смешными, но только не лживыми и закостенелыми в грехах! Осознанно лживыми и закостенелыми в грехах на веки вечные. Как самый древний злодей-колдун из гоголевской „Страшной мести». Они давят нас своими грехами и заставляют и нас самих быть грешными, лукаво уверяя, что их грехи – добродетель. А мы в глубине души хоть и не верим, все-таки понимаем, что уже не отмоемся и потому покорно следуем за ними, не выделяясь из толпы и не переча. Так мы и приспосабливаемся к вранью, грязи и зловонию, чтобы завтра столь же восторженно уверять друг друга в несуществующих добродетелях и благополучии.